Главный детский кардиохируг Тюменской области Кирилл Горбатиков проводит 120–150 операций в год. Вес его пациентов нередко исчисляется граммами, а их сердца по размеру сравнимы с куриным яйцом. Маленькие пациенты со сложными врожденными пороками попадают на операционный стол в первые часы своей жизни. Еще несколько десятков лет назад такие дети считались неоперабельными и безнадежными. Сейчас — по-другому. Почему, несмотря на это, некоторые родители рвутся в зарубежные клиники и причем тут бизнес? Какие операции действительно до сих пор не проводят в России и как это изменить? На эти вопросы ответил редакции “72.ру” заведующий отделением врожденных пороков сердца и детской кардиологии ОКБ № 1 Кирилл Горбатиков.
— Когда выявляются пороки сердца?
— Тяжелые пороки сердца — такие, как отсутствие левого желудочка, видно уже на 14-й неделе беременности. Более тонкие пороки — на 18–20-й неделе. Во время УЗИ на 20-й неделе беременности уже видно всё.
— Многие родители не хотят оперировать детей в России — это стереотип или оправданный выбор?
— Как вы думаете, когда в России могут разрешить пересадку сердца детям?
— Большинство ваших пациентов лет 10–20 назад считались безнадежными?
— Скачок произошел в начале 2000-х, когда появились технологии. Сама хирургия не поменялась — руки остались те же. Нельзя сказать, что до этого было все плохо, а сейчас мы придумали, как проводить операции, и теперь все будут здоровы. Нет, таких революций в медицине не произошло. Но появилась медицинская аппаратура, которая позволила оперировать детей безопасно и выхаживать совсем маленьких пациентов. Раньше родителям таких малышей действительно говорили: «Извините, но мы ничего не можем сделать». Именно технологии позволили хирургам браться за пациентов, которые раньше считались неоперабельными. К примеру, сейчас вес самого маленького ребенка, который находится в нашей реанимации, составляет 1700 граммов, а самого большого — 2900.
— Как быстро ваши пациенты восстанавливаются после операций, и от чего это зависит?
— Маленькие пациенты восстанавливаются дольше. В остром постоперационном периоде чем меньше вес ребенка и его возраст и чем больше у него сопутствующих заболеваний — тем дольше он восстанавливается и находится в реанимации.
— Многое ли зависит от последующего ухода за прооперированными малышами?
— Я бы сделал вот такую разбивку — правильная и вовремя сделанная безопасная операция — это 20% успеха. Прибавим сюда еще 20%, которые составляет адекватная защита операции — это наркоз, искусственное кровообращение. Оставшиеся 60% — это постоперационное ведение в реанимации. Дело в том, что операция на сердце с искусственным кровообращением — это космический корабль. Во время ее проведения ребенок не дышит, и его сердце не работает — все это делает оборудование. После хирургического вмешательства нужно, чтобы сердце заработало с адекватным давлением и ребенок начал нормально дышать. Все это делается поэтапно. Если бы дети болели только врожденными пороками сердца, это была бы мечта детских кардиохирургов. К сожалению, такое бывает лишь в 5–10% случаев. У 90% детей с врожденными пороками сердца есть проблемы с другими органами. Наши пациенты часто являются недоношенными, у них маленький вес и недоразвитые почки, кишечник и легкие. Сердце мы починим, а все остальное нужно выходить и адаптировать к новым условиям. Это все равно, что сделать двигатель, а всю ходовую не трогать в надежде, что и так поедет. Не поедет или поедет, но ненадолго.
— Как вы переживаете случаи, когда не удается спасти маленького пациента?
— Мы все живые люди и родители. Я всегда стараюсь максимальное количество времени потратить на беседы с родителями, потому что они зачастую находятся в неведении и страхе от прочитанного в интернете. По российскому законодательству сейчас мы можем пускать родителей в реанимацию — это хорошо. Раньше это было запрещено. Мы очень жалеем и всегда очень сопереживаем родителям.
— Родители часто обвиняют детских кардиохирургов в том, что они не смогли спасти их ребенка?
— Когда маленький ребенок умирает от тяжелого рака, все всё понимают, и общественное сознание не будоражится. Никто не говорит, что врачи — убийцы, никто не обращается в прокуратуру и в Следственный комитет. При этом почему-то считается, что если у ребенка тяжелый порок сердца и он не выжил, то это какой-то форс-мажор. Обязательно нужно всех наказать, лишить дипломов и желательно выгнать за пределы страны.
Если мы посмотрим на благополучный и хваленый запад, то увидим, что и там у каждого вида порока сердца есть свой процент летальности. Клиники бьются за десятые доли процента, хитрят и лукавят, но этот процент есть у всех и везде. Бывают сочетания порока сердца с другими тяжелыми проблемами, которые практически всегда оказываются летальными. Когда у ребенка порок сердца и первичная легочная гипертензия (заболевание сосудов легких. — Прим. ред.), к успеху может привести только пересадка сердца и легких, но и при этих операциях может наступить смерть пациента.
Если кто-то из врачей говорит, что с такими пороками вообще не умирают, — это лукавство. Неправильной хирургии, когда что-то не то или не туда пришили, в последние лет 10–15 уже нет, но проблема сочетанной патологии есть во всем мире.
— Есть ли очередь на операции, которые проводят в вашем отделении?
— Очередей на операции у нас нет. Иногда мы ждем необходимые расходники для проведения эндоваскулярных вмешательств (имплантируемые материалы — искусственные артерии, клапаны. — Прим. ред.). Они изготавливаются индивидуально под каждого пациента. Но здесь нужно понимать, что пациенты, которым мы проводим эндоваскулярные операции, могут ждать. Новорожденных мы берем сразу и не требуем, чтобы они к нам приезжали уже полностью обследованные. Все необходимые анализы берем на месте.
В 2016 году Кирилл Горбатиков первым в России провел «взрослую» операцию на детском сердце, а в 2018-м спас жизнь трёхмесячной девочки, у которой обнаружили врожденную опухоль сердца. В конце прошлого года заведующему кардиохирургическим отделением ОКБ № 1 присвоили звание заслуженного врача.