Особенности работы лечебно-профилактических учреждений, лекарственное обеспечение и доступность медицинской помощи – вопросы, которые чаще всего задаются парламентариям. При подготовке к Правительственному часу с Дмитрием Поповым был составлен список вопросов на 10 листах. В своем выступлении министр попытался ответить на каждый из них, а также рассказать рассказать о целях и задачах, которые стоят перед его ведомством в среднесрочной перспективе. О содержании мероприятия сообщается 26 июня на сайте Алтайского краевого законодательного собрания.

Министр сообщил, что в подведомственных медицинских организациях Алтайского  края работают почти 830 врачей и порядка 21 500 медработников среднего звена. Ведущие проблемы здравоохранения – кадровый дефицит, высокая (выше среднероссийской) смертность населения, низкий уровень заработных плат медработников и недоступность качественного медицинского обслуживания. Все эти проблемы взаимосвязаны друг с другом и формируют основные направления работы министерства. В числе приоритетных направлений прозвучали сохранение и модернизация сети медучреждений, а также снижение смертности населения от управляемых причин: инфаркта, пневмонии, инсульта. Министр уверен, что важнейшая мера в этом контексте – модернизация инфраструктуры межрайонных центров, на которую в 2019 году было выделено 480 млн рублей, и повышение краевыми медорганизациями уровня регионализации. Речь идет о максимально быстром перемещении пациентов с опасной патологией из учреждений первичного уровня и межрайонных центров в профильные центры регионального уровня.

«Внедрение такого подхода уже в этом году (по итогам пяти месяцев) позволило снизить уровень госпитальной летальности от инфаркта миокарда на 33%, от пневмонии на 36% и от инсульта (да, более скромные показатели) на 2,7%. Здесь у нас есть задачи, которые мы пока не готовы реализовать», – отметил министр.

Особое место в вопросах депутатов и в выступлении министра занимала онкология. Заболеваемость этой группой заболеваний в Алтайском крае выше, чем в среднем по России. На региональном уровне перед отраслью поставлена задача до 2024 года снизить смертность от  онкологии на 9% до уровня 201,4 случаев на 100 тысяч населения и сохранить таким образом не менее 536 жизней. Решать эту задачу возможно лишь комплексно. Необходимо тотальное повышение квалификации кадров с применением передового научно-практического опыта как отечественных, так и зарубежных специалистов. Должны быть созданы центры амбулаторной онкологической помощи, первый из которых будет открыт в Камне-на-Оби. Всего планируется организовать четыре амбулаторных онкоцентра. В этих учреждениях будут осуществляться консультации и обследование пациентов, что сделает более доступной квалифицированную медицинскую помощь и разгрузит краевой онкоцентр.

Министр отметил серьезность кадрового дефицита в больницах региона: обеспеченность врачами не превышает 48,5%, а специалистами среднего звена – 60,8%. В первую очередь не хватает участковых терапевтов и врачей-педиатров. Уровень средней заработной платы остается самым низким в Сибирском федеральном округе, что значительно снижает привлекательность региона на общероссийском рынке труда. Выход из ситуации министерство видит в том числе и в работе со студентами. Решить проблему планируется в течение трех лет за счет аккредитации выпускников медицинских вузов после окончания специалитета и подготовки врачей узких специальностей в платной ординатуре за счет средств краевого бюджета. В медицинском университете и колледжах края уже увеличили госзаказ на подготовку необходимого числа специалистов. Дмитрий Попов подчеркнул, что в министерство хорошо осведомлено, в каком районе каких врачей не хватает. Системная работа ведомства нашла отражение в региональном проекте «Обеспечение медицинских организаций системы здравоохранения Алтайского края квалифицированными кадрами», который начал действовать с 1 января. Особое внимание проекта сосредоточено на профориентационной работе, увеличении объемов и качестве подготовки молодых специалистов, повышении эффективности трудоустройства выпускников медицинских вузов и колледжей, укомплектовании участковой службы и ФАПов, мерах социальной поддержки медработников, повышении престижа профессии и формировании резерва управленческих кадров.

Значительная часть выступления Дмитрия Попова была посвящена мерам по повышению уровня заработной платы работникам медицинской сферы.

«Достойная заработная плата является неотъемлемой частью стратегии преодоления кадрового дефицита медицинских работников и повышения доступности медицинской помощи», – подчеркнул министр.

В 2018 году объем финансирования Территориальной программы государственных гарантий (ТПГГ) составил 35,6 млрд рублей, из которых 20,3 млрд рублей (57%) были направлены на оплату труда работников, в том числе 14,3 млрд рублей (70%) – на оплату труда медицинских работников. В 2019 году объем финансирования ТПГГ увеличится на 4 млрд рублей (11%) и составит 39,6 млрд рублей. Из них 20,6 млрд рублей (52%) планируется направить на оплату труда медработников, что позволит в 2019 году сохранить достигнутые показатели заработной платы. По словам министра, удержать такой уровень материального обеспечения – главная задача на этот год.

Дмитрий Попов также рассказал, что с апреля текущего года в подшефном ему в регионе изменен подход к формированию заработной платы работников здравоохранения. Гарантированная часть (ставка) была увеличена за счет сокращения стимулирующей надбавки.

«Данное решение позволит повысить гарантии оплаты труда, снизить зависимость заработной платы от стимулирующих выплат, придать заработной плате большую стабильность», – отметил министр, подчеркнув, что минздрав края ведет ежемесячный мониторинг среднемесячной заработной платы медиков региона.

Вопрос лекарственного обеспечения в регионе также стоит довольно остро. Министр пояснил, что в последние годы число получателей льготного лекарственного обеспечения увеличилось за счет региональных льготников. По последним данным, в регистрах льготников состоит 358 тыс. региональных больных и 52,4 тыс. федеральных пациентов. Для улучшения льготного обеспечения граждан медикаментами в регионе, в частности, ведется мониторинг обеспеченности препаратами, работает тематическая горячая линия (тел.: 8(3852)38-34-48), усилена работа по выписке бесплатных рецептов и отпуску лекарственных препаратов льготникам в ФАПах и врачебных амбулаториях. Министр остановился на обеспечении пациентов с редкими (орфанными) заболеваниями. На 19 июня в регионе, по его информации, насчитывается 197 человек с такими патологиями, из них 22 пациента пользуются дорогостоящими препаратами, закупаемыми Министерством здравоохранения РФ. Из регионального бюджета в этом году на закупку орфанных препаратов было выделено почти 49 млн рублей.

Депутаты обратили внимание главы минздрава, что за цифрами статистики стоят жизнь и здоровье конкретных тяжело больных людей, для которых промедление или задержки в приеме лекарственных препаратов, нередко случающиеся из-за административных проволочек, могут быть фатальны. В связи с этим парламентарии подчеркнули необходимость налаживания четкой работы и персональной ответственности специалистов, занятых в сфере закупок лекарственных средств.

Министр здравоохранения ответил на вопросы депутатов о планах по оптимизации медучреждений, о перспективах работы и развития системы ФАПов и амбулаторий, об эффекте мероприятий по диспансеризации населения, в том числе в рамках выездной работы узких специалистов.

В ходе обмена мнениями парламентарии передали министру обращения нескольких жителей края с просьбой решить вопросы обеспечения лекарствами, своевременной вакцинации, отсутствия необходимых врачей в сельских больницах, наличия кредиторской задолженности медучреждений. Также ряд депутатов, отмечая позитивную динамику, которая наметилась в разных сферах медицинской отрасли, критично оценили качество ответов, которые поступают из ведомства Дмитрия Попова по запросам парламентариев и рядовых граждан. Министр заверил депутатов, что решит эту проблему и предоставит исчерпывающую письменную информацию по всем обращениям. Дмитрий Попов в заключение подчеркнул, что и он и министерство готовы к открытому диалогу и решению самых острых проблем.

Итоги Правительственного часа подвел председатель АКЗС Александр Романенко. Он поблагодарил министра за участие и выразил готовность парламента совместно с Правительством решать самые насущные проблемы отрасли, в том числе кадрового и материального обеспечения.

В Воронеже 2 мая текущего года около 06:30 Мск  в областном онкологическом диспансере во время проведения  плановой процедуры лучевой терапии погибла 51-летняя женщина, находившаяся на лечении с 2018 года. Причиной послужило то, что у аппарата Teragam 2006 года выпуска заклинил подъемный механизм, в результате чего пациентку сдавило между столом и аппаратом, что и стало причиной ее гибели.

В Центре травматологии и ортопедии Главного военного клинического госпиталя им. академика Н.Н. Бурденко планируют испытать новый метод психологической и физической реабилитации пациентов после хирургического лечения с участием собак, так называемую канистерапию (от лат. сanis – собака). Проект будет реализован совместно с российской Национальной ассоциацией «Объединенные энималтерапевты». Презентация нового метода канистерапии медицинскому сообществу состоится на Евразийском ортопедическом форуме (ЕОФ) в Москве 28-29 июня 2019 года.

«Метод канистерапии официально признан зарубежной и отечественной медициной, его развитию уделяют внимание российские реабилитологи. Однако в нашей стране не проработаны законодательные аспекты участия собак в работе с пациентами. К тому же найдется немало врачей, которые думают, что собаке не место в лечебном учреждении. Хотя инструкторы с собаками успешно работают в российских хосписах, домах инвалидов, интернатах. Надеюсь, мы силами ГВКГ им. Н.Н. Бурденко сможем содействовать внедрению канистерапии в российскую медицину», – прокомментировал Леонид Брижань, д. м. н., руководитель Центра травматологии и ортопедии ГВКГ им. Н.Н. Бурденко, член оргкомитета ЕОФ 2019. 

В ближайшие дни, 28-29 июня, Национальная ассоциация «Объединенные энималтерапевты» представит метод канистерапии в Москве на Евразийском ортопедическом форуме, в котором примут участие более 5 000 медицинских специалистов из 80 стран СНГ, Азиатско-Тихоокеанского региона, Южной Азии, Ближнего Востока, Европы и Америки.

«Мы будем представлять врачам метод реабилитации с участием собак-ассистентов, новый для медицины, но уже доказавший свою эффективность в педагогике, психологии, социальной работе, – рассказал канистерапевт, президент Национальной ассоциации «Объединенные энималтерапевты» Станислав Перешеин. – Наши инструкторы имеют многолетний опыт в канистерапии, по 10-15 лет. Они задействованы в программах реабилитации взрослых и детей с аутизмом, людей с ограниченными возможностями здоровья. Мы работаем с онкологическими пациентами в хосписах. Хотелось бы активней развивать медицинское направление, но нас в больницу не пускают, говорят – с собаками нельзя. При этом по закону присутствие собаки в лечебном учреждении официально не запрещено. Запрет касается только выгула собак на территории медицинских учреждений».

Станислав Перешеин также рассказал, что перед проведением курса канистерапии для каждого пациента формируется программа с учетом состояния его здоровья. Собака участвует вместе с инструктором и выступает как мотиватор к действию. Ее присутствие снижает тревожность пациента, повышает его настроение и желание восстанавливать утраченные навыки.

«Всех собак энималтерапевты обучают сами, со щенячьего возраста. К полутора годам собака становится полноценным партнером инструктора. Перед началом дрессировки каждый щенок проходит обязательный тест на пригодность к канистерапии. В ходе тестирования учитывается отсутствие у собаки внутривидовой, межвидовой и пищевой агрессии, а также дружелюбие, стремления к общению с людьми, – поясняет Перешеин. – Сейчас среди наших собак-ассистентов есть бигль, белая швейцарская овчарка, самоедские лайки, хаски, беспородные собаки. Вообще, у нас ограничений по породам нет, чем больше разных пород и темпераментов, тем больше возможностей для канистерапии».

В числе инструкторов Национальной ассоциации «Объединенные энималтерапевты» – дипломированные психологи, педагоги, медицинские работники. Ассоциация проводит обучение инструкторов для канистерапии по собственной авторской программе, организует курсы и семинары, два раза в год – конференции по энималтерапии, где обсуждается терапия не только с собаками, но и кошками, лошадьми, другими животными.

«Сейчас мы готовим совместный курс по обучению энималтерапевтов с Французской ассоциацией зоотерапии. Рассматриваем возможность сотрудничества с латышскими энималтерапевтами. Из общения с зарубежным коллегами знаем, что в ряде европейских стран, таких как Франция и Польша, присутствие собак в лечебных учреждениях по закону допускается, и программы с энималтерапевтами идут на пользу пациентам. Но чтобы поднять российскую канистерапию на более высокий уровень, нужна разработка нормативной базы совместно с Минздравом России, а также методических рекомендаций для врачей», – добавляет президент Национальной ассоциации «Объединенные энималтерапевты».

Как стало известно, 78-летний житель Москвы Станислав Корж сходил на приём к стоматологу Николаю Чугунову, который удалил ему зуб. Но вернувшись домой, пенсионер стал ругаться в присутствии родственников в адрес врача и жаловаться, что ему что-то “натирало”, пишет МК. В итоге, 26 июня москвич пришёл снова к стоматологу и пырнул его ножом за “некачественное лечение” зуба.

Сам Корж, как сообщают СМИ, год назад лежал в психиатрической больнице Алексеева из-за депрессии, а саму стоматологическую клинику донимал претензиями по мелочам.

“Злоумышленник приходил в стоматологию накануне. По словам сотрудников, он вел себя агрессивно. Девушки, работающие в регистратуре, писали докладную на имя главного врача, что пациент угрожал им. Говорят, что у него были необоснованные претензии — якобы придирался к любым мелочам”, – пишет РЕН-ТВ.

Утром 26 июня пожилой москвич отправился на прием и снова стал высказывать недовольство, а в конце разговора достал складной нож и ударил медика. Тот нашел в себе силы, дошел до администратора, а та вызвала «скорую помощь» и полицию.

“Пенсионер отправился давать показания в ОМВД, а раненого повезли в НИИ Склифосовского. Он помещен в отделение хирургии, состояние средней тяжести”, – пишет “Московский Комсомолец”.

Как сообщалось ранее, 11 июня, в Перми произошел инцидент с участием скорой помощи. Пациентка, вызвавшая бригаду в ночное время, набросилась на медиков с кулаками и довела врача до гипертонического криза за вопрос, обращалась ли она ранее к врачу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({}); (function(w, d, n, s, t) { w[n] = w[n] || []; w[n].push(function() { Ya.Context.AdvManager.render({ blockId: 'VI-355576-0', renderTo: 'inpage_VI-355576-0', inpage: { /* Впишите дополнительные параметры */ }, }, function callback (params) { // callback }); }); t = d.getElementsByTagName("script")[0]; s = d.createElement("script"); s.type = "text/javascript"; s.src = "//an.yandex.ru/system/context.js"; s.async = true; t.parentNode.insertBefore(s, t); })(this, this.document, "yandexContextAsyncCallbacks"); Медицинская Россия © Все права защищены. Читайте нас в Яндекс Дзен.

Заместитель директора департамента здравоохранения Владимирской области Юлия Арсенина сказала, что молодым девушкам между образованием и материнством следует однозначно выбирать второе. Об этом сообщает Медиазона 26 июня.

«Сейчас такая тенденция еще идет, что мамы — грубо говоря, наше поколение, — настраивают своих детей на то, что нужно получить образование и только потом рожать детей. Но мы, врачи, считаем — и сами видим это, — что чем раньше девочка родит, тем здоровее будет и ее поколение, и тем лучше для самой женщины. То есть, чем раньше она начнет рожать детей, тем больше шансов, что она больше их родит, во-первых, и тем больше шансов, что она вообще родит», — заявила чиновница 25 июня на круглом столе о практических вопросах поддержки материнства, детства и повышения рождаемости.

Юлия Арсенина также призвала матерей не осуждать дочерей, которые забеременели в раннем возрасте вне брака.

«Если каждая мама будет говорить “Ничего страшного, больше, чем дети подарка в жизни быть не может”, если каждая мама будет говорить “Бог ребенка дал, и на ребенка даст”, было же раньше такое? Да, тяжело будет, тем не менее это дар, который в жизни бывает может быть один раз», – добавила Арсенина.

Как сообщалось ранее, информация о состоянии пациента, полученная врачом в результате осмотра, представляет врачебную тайну, которая может быть передана третьим лицам, в том числе правоохранительным органам, только при наличии веских оснований.

Закон о допуске родственников к посещению больных в отделениях интенсивной терапии и реанимации, подписанный в мае, имеет как сторонников, так и противников, и вызывает острые дискуссии среди членов медицинского сообщества. О том, что думают о законе организаторы здравоохранения, практикующие медики и сами пациенты, рассказывает портал news.ru  25 июня.

В  мае текущего года президент России Владимир Путин подписал закон, разрешающий родственникам  посещать больных в отделениях интенсивной терапии и реанимации. Ранее законодательных основ для этого не было. Доступ родственников к пациентам является жестом доброй воли врачей – ведь до этого в реанимацию могли придти только священники и адвокаты.

Правила посещения родственниками реанимации должны быть доработаны Минздравом. Соответствующий законопроект уже вынесен на общественное обсуждение.

В тексте документа перечислены требования к посетителям реанимации: у них не должно быть признаков острых инфекционных заболеваний (хотя справку предъявлять не нужно), они обязаны надеть халат и бахилы, помыть руки и выключить мобильный телефон. Медики в свою очередь сохраняют за собой право отказать в посещении отделения лицам, находящимся в нетрезвом состоянии и с неадекватным поведением.

Предлагается строго запретить посещение реанимации детям до 12 лет. В то же время взрослый человек сможет посетить реанимацию, даже если не является родственником больного, но при условии, что его будет сопровождать близкий пациенту человек.

В настоящее время в Москве в рамках проекта «Открытая реанимация» имеются медицинские учреждения, где палаты интенсивной терапии полностью открыты для посещения родственниками. Например, такое практикуется в ГКБ № 64. Ольга Шарапова, главврач лечебного учреждения, рассказала  News.ru главврач лечебного учреждения,что считает свободный доступ родственников в реанимацию отличной идеей:

«Мы увидели больше плюсов, чем минусов. Врачи и медперсонал более эффективно стали проводить лечебный процесс. Родственники ежедневно проходят и разговаривают с докторами. Они сами являются соучастниками лечения, полностью информированы о действиях врачей. Ни одного конфликта не возникло. Мы оставляем за собой право не пускать человека в реанимацию, например, в состоянии алкогольного опьянения».

Впрочем, её оптимизм  не разделяют опрошенные News.ru практикующие врачи. Родственники в реанимации поддерживают пациента, но при этом сильно мешают работе медперсонала.

«Мое личное мнение — этот закон не принесёт пользы. Посторонние в палате — дополнительная нагрузка для врачей. Родственники задают вопросы, создают нервозную обстановку, занимают место у больного. При том, что палаты интенсивной терапии обычно небольшие, и лежат там несколько человек. Поэтому, когда закона не было, врачи старались не пускать в реанимацию лишних людей. А родственники — это лишние люди», – заявил заслуженный врач РФ, кардиолог Юрий Кремнёв.

Медики также опасаются распространения инфекций, и это ещё одна причина, почему родственникам лучше не посещать больного. У человека может не быть внешних проявлений простуды, но он может быть инфекционно опасен и заразить реанимационного больного, у которого инфекция может проявиться по-разному: банальная ОРВИ способна обернуться пневмонией и бронхитом, что значительно ухудшит и без того тяжелое состояние.

Врач санавиации Ярослав Заплюсвичка рассказал News.ru, что и без закона  родственников пускали к больным в реанимацию, но «оценивая адекватно тех, кого пускают». На законном уровне открывать дверь в реанимацию всем подряд недопустимо: это может привести к тому, что рядом с тяжело больными окажутся люди с неадекватным поведением. И если раньше медики имели право «попросить» таких людей, то сейчас это сделать будет непросто. Сам по себе конфликт в обстановке реанимации неуместен.

Пациенты выступают за присутствие в реанимации не только потому, что хотят постоянно видеть родственников. Важной причиной они считают желание посильно помочь медсёстрам и санитаркам. Томичка Галина Соколова наравне с санитарками ухаживала за своей бабушкой:

«Полторы недели мы со снохой два раза в день ездили — переодеть памперсы, помыть, одежду переодеть, намазать кремом места раздражений от памперсов, сменить постельное, покормить, помочь свозить на УЗИ. Если не пускать в такие палаты родственников, там же будет вонь и антисанитария, потому что нет персонала».

Председатель правления Московского городского научного общества терапевтов, профессор Павел Воробьев высказывается против оказания родственниками даже посильной помощи. Переворачивание, перестилание белья, протирание кожи — всё это регламентировано соответствующими ГОСТами и требует специальных навыков. При этом Павел Воробьев соглашается: персонала не хватает катастрофически. Работа трудная, зарплаты невысоки, но это вопрос нашей разваливающейся системы здравоохранения. Родственники никогда не смогут заменить медперсонал.

«Когда я работал в Ереване на землетрясении, первое, что я сделал, — удалил всех родственников из здания центра хирургии. Со скандалом, но нельзя было оказывать помощь, если вокруг каждого тяжелого больного вьётся несколько озабоченных родственников. <…> С либеральной точки зрения, родственники могут быть допущены до больного, с профессиональной — нет. Максимум — стоять или сидеть за стеклом, не имея возможности что-то делать и говорить», – заявляет Воробьев.

Несмотря на принятый закон, «врач в реанимации должен оставаться капитаном корабля», и его приказы должны выполняться беспрекословно как пациентами, так и родственниками, заявил в беседе с News.ru главный врач городской клинической больницы № 71 Александр Мясников. Родственники не должны злоупотреблять правом находиться в реанимации.

(function(w, d, n, s, t) { w[n] = w[n] || []; w[n].push(function() { Ya.Context.AdvManager.render({ blockId: 'VI-355576-0', renderTo: 'inpage_VI-355576-0', inpage: { /* Впишите дополнительные параметры */ }, }, function callback (params) { // callback }); }); t = d.getElementsByTagName("script")[0]; s = d.createElement("script"); s.type = "text/javascript"; s.src = "//an.yandex.ru/system/context.js"; s.async = true; t.parentNode.insertBefore(s, t); })(this, this.document, "yandexContextAsyncCallbacks"); Маргарита Алексеева © Все права защищены. Читайте нас в Яндекс Дзен.

Инна Погребняк, заместитель губернатора по Мурманской области, курировавшая вопросы здравоохранения, была уволена со своей должности после прямой линии с президентом, в ходе которой один из мурманских врачей заявила, что получает 20 тысяч рублей.

Хирург-онколог Вадим Гущин, учившийся и работавший в России до 1997 года, а потом эмигрировавший в США, выступил на V Международном онкологическом форуме “Белые Ночи”. В настоящее время Гущин возглавляет Mercy Medical Center в Балтиморе, а также обучает докторов в рамках образовательного проекта “Высшая школа онкологии”. Организованная им в рамках форума дискуссия касалась прежде всего проблемы мелкой коррупции в онкологии.  Почему она возникает, как выглядит и как с нею бороться  доктор рассказал в своем интервью порталу “Медуза” 25 июня.

— Почему вы решили организовать дискуссию о мелкой коррупции в российском здравоохранении?

— Ко мне обращается достаточно большое количество пациентов, которые проходят или проходили лечение в ведущих онкологических заведениях Москвы и остальной России. И практически всегда в этих заведениях встает вопрос неформальных оплат. Для меня ясно, что это как было проблемой 20 лет назад, когда я жил в России, так и осталось, только вышло на еще больший уровень.

— Речь идет о том, что пациенты дают деньги в качестве благодарности или оплачивают процедуру?

— И то, и другое. Но в общем-то конкретно этот момент меня напрямую не касается. Но меня напрямую коснулась эта тема в вопросе обучения российских онкологов — я уже пятый год веду занятия с молодыми онкологами в «Высшей школе онкологии». В ходе обучения у нас есть курсы общения с пациентами, и в какой-то момент стало тревожно, что подобные навыки вполне можно применить, чтобы «зарядить» пациентов на благодарность после лечения. Это достаточно распространенная методика в российских онкологических заведениях, и пагубная среда может влиять на молодых врачей.

Я подумал: может быть, есть люди, которые понимают в этой сфере больше, чем я, и они могут сделать из этого что-то позитивное, помочь разобраться в проблеме? Так я и задумал сделать эту сессию на «Белых ночах», а заодно познакомиться с ведущими экспертами ВОЗ и других организаций в области коррупции.

— Какие точки зрения на такую коррупцию высказывались и вышли ли вы на какое-то решение проблемы в ходе диалога?

— Ничего нового в области коррупции в медицине Россия не изобрела. Такие проблемы решались и решаются везде. Самое важное, чтобы у врачей был интерес к решению этой проблемы. Без осознания, что это проблема, и желания с ней что-нибудь сделать ничего не выйдет. Возможно, будут какие-то действия со стороны Следственного комитета, но мне это меньше всего интересно. Мне интересно, чтобы врачи сами поняли, что это такая же докторская проблема, как рак поджелудочной железы.

Первый шаг к решению этой проблемы — начать обсуждение. Ведь российские врачи фантастически пассивны. Они сидят и думают: вот бы прилетели марсиане и сделали все хорошо. Они ждут, что за них все сделают. Начать диалог они тоже не могут. Если один врач говорит: «Ты берешь взятки, а я — хороший, белый и пушистый», — это не диалог, он ничего не решит и приведет только к обидам. Моя задача — именно начать разговор. Найти то, в чем мы согласны и не согласны, и прийти к какому-то решению.

Например, самая частая причина, о которой говорят врачи: «Нам недостаточно денег, и мы не можем выжить на зарплату». Если начать этот диалог с главврачом вашей больницы, то, возможно, он найдет ресурсы, а в итоге вы перейдете на новую систему оплаты с бонусами и откажетесь от того, чтобы брать взятки. Если диалог не начать, то ничего этого точно не произойдет. Я уверен, что такой формат вполне возможен. Ведь в том же Петербурге есть больницы, которые славятся тем, что там не берут взятки с пациентов. В других, наоборот, нельзя шагу ступить без дополнительных взносов. То есть одни главные врачи решают проблему, а другие даже не думают об этом и только поощряют подчиненных.

Ситуация у нас совсем не безысходная. Через это проходили все страны — от Албании и Камеруна до Америки. Ведь American College of Surgeons — основная профессиональная организация, которая осуществила прорыв в онкологии в XX веке, — создавалась прежде всего из-за коррупционного кризиса в американской хирургии начала XX века, который тянул всю индустрию назад.

— Вы понимаете, какие первые шаги нужно сделать?

— Очень многие в ходе дискуссии поняли, что эту тему можно обсуждать без того, что тебя застыдят. И это очень большой плюс. Это первый шаг. Достижение в том, что это вообще можно обсуждать.

— По вашим наблюдениям, как российские врачи вообще относятся к теме взяток?

— Конечно, общих данных нет, но, как мне кажется, многие думают, что это их личное дело: дают ли им благодарность или нет, сколько и так далее. Вроде как если это не предается огласке, то все нормально. Второе — они думают, что это никак не влияет на их врачебную деятельность. А если и влияет, то только стимулирует. Третье — говорят, что эта проблема вообще их не касается. Что в России всегда так было и нужно начинать со всех остальных. На самом деле это правильно. Коррупция — это не проблема коррумпированных людей. Это проблема коррумпированных учреждений.

В целом большинство говорит, что ничего невозможно поменять. Это самая распространенная точка зрения в разных формулировках. Хотя мы видим на примере отдельных больниц, что вполне возможно сделать многое для борьбы с этой проблемой даже без масштабных реформ на уровне Минздрава.

— Взятки и «благодарность» берут большинство российских врачей?

— Не могу сказать за всех врачей. Но как минимум в онкологии это катастрофическая проблема. Во-первых, потому, что больные больше обычного запуганы — есть аура того, что у тебя есть только один шанс и ты должен использовать все ресурсы для лечения. Второе — больные часто погибают от рака, поэтому врачи получают дополнительный уровень безнаказанности. Нет человека — нет проблемы.

Я считаю, что коррупция в медицине — это эпидемия. Особенно в больших городах. Это видно даже по тому, на каких [дорогих] машинах ездят некоторые врачи.

— Думаете, большую часть денег они получают через взятки и «благодарности»?

— Думаю, да.

— Если взять в качестве примера онкологию, то «благодарность» одного пациента — это серьезная сумма?

— Я приводил на дискуссии пример моей приятельницы — без имен и учреждений. В одной из московских клиник ей удалили щитовидную железу из-за рака. После этого у нее никто не вымогал деньги, но она знала, что должна дополнительно заплатить за операцию тысячу долларов. Напрямую врачу. У нее не было таких денег, но она взяла кредит и заплатила.

— Как она узнала конкретную сумму?

— Всем пациентам замечательно известны цены. Либо через пациентские чаты, либо младшие врачи и ординаторы называют суммы.

Все это говорит нам, что есть достаточно устойчивая система. То, что врачу надо заплатить, уже даже не обсуждается — все это знают. Вся система устроена так, что пациент даже не рассматривает вариант не доплатить.

— Вам не кажется, что проблема во многом растет из-за советского подхода — если не доплатить, то никто ничего хорошего не сделает?

— Она растет по многим причинам. И это не означает того, что с этим ничего нельзя сделать. Тем более что это приводит к худшим онкологическим исходам. Корреляция прямая — чем выше индекс коррупции в стране, тем хуже показатели оказания онкологической помощи. Механизмов, которые к этому приводят, много. Например, тем, кто платит, оказывается чрезмерная помощь, а тем, кто не платит, практически не оказывается.

Второй момент — те, кто платит, получают больший доступ к лекарствам.

Третий — мнение о том, что за все нужно будет платить, приводит к тому, что пациент воспринимает все превентивные меры вроде осмотров в штыки. Люди думают, что это просто способ развести их на дополнительные деньги. В итоге выше вероятность, что они не обратятся к врачам при появлении первых симптомов.

Есть и другие, неочевидные моменты. Например, чаще всего получают взятки люди, которые непосредственно работают с пациентами — хирурги, гинекологи и так далее. Как думаете, как чувствуют себя врачи, которые не имеют доступ к этому, — те же рентгенологи? Соответственно, появляется сильное неравенство, зависть, чувство несправедливости. В условиях несправедливости о профессиональном взаимодействии не может идти речи. А без этого та же современная онкология практически невозможна.

Для меня очень важно было показать врачам эти механизмы. Сказать, что от всего этого в конце концов страдают пациенты. Может быть, они никогда об этом не задумывались, но это так.

— Как вести себя пациенту, который искренне хочет поблагодарить врача?

— Существует множество вариантов. Например, на прошлой неделе один из благодарных больных выписал чек на 25 тысяч долларов, которые пойдут на научные исследования, в которых я в том числе участвую. Некоторые мои бывшие пациенты волонтерят в больнице, ухаживают за моими текущими пациентами, отвечают на их вопросы. Считаю, это очень большая благодарность с их стороны.

Получаю ли я от этого выгоду? Косвенно — да. Но я считаю, что это более приемлемый вид благодарности, чем получить напрямую деньги. Более того, перед тем как согласиться на какое-то предложение пациента, я обсуждаю его с коллегами и юристами больницы. Ведь в ситуации финансовой заинтересованности сознание туманится — очень легко принять одно за другое и попасть в собственную ловушку. Очень важно не принять благодарность, которая в дальнейшем испортит жизнь и мне, и пациенту.

— У российских врачей сравнительно низкие зарплаты, и, вполне вероятно, они оправдывают этим принятие «благодарностей». Думаете, возможно ли что-то исправить без серьезного повышения зарплат во всей сфере?

— Думаю, что исключительно этим ничего не добиться. Проведем мысленный эксперимент. Представим, что всем повысили зарплату, но что будет с аппетитами? Они тоже возрастут. В США в год сажают 200 врачей за махинации со страховками, а ведь тут достаточно приличные зарплаты в медицинском секторе. Большая зарплата никогда никого не останавливала взять еще, если есть такая возможность.

— Но маленькая зарплата явно стимулирует желание взять еще.

— Я согласен. Просто говорю, что повышения зарплат недостаточно. Реформу можно сделать только при условии роста зарплат, но нельзя ограничиваться только этим.

— А что нужно еще сделать кроме повышения зарплат?

— Нужны обычные антикоррупционные меры. Они абсолютно все известны. В ВОЗ есть целая комиссия по борьбе с коррупцией. Думаю, они могут помочь, если к ним обратиться. А моя задача — поднять вопрос.

— Как вам кажется, российские врачи вообще заинтересованы в том, чтобы взятки и неформальные платежи ушли из их жизни?

— Не знаю, это было бы интересно исследовать. Ведь их никогда не спрашивали, и, мне кажется, нужно их спросить об этом публично. Как мы можем решать достаточно сложные вопросы, когда нет данных?

— А если судить только по врачам, которые были на вашей дискуссии?

— Мне кажется, что большинство поняли: это врачебная проблема, а не только экономическая. То есть осознали, что она влияет на качество лечения. И, кажется, поняли, что все это нормально обсуждать с коллегами и молнией их за это на месте не убьет. Думаю, это два основных вывода сейчас.

— Вы сказали, что взятки и неформальные платежи врачам типичны и для других стран. Как вы думаете, почему профессия врача с этим так связана?

— Потому что врачи — это обычные люди. А обычные люди подвержены обычным правилам поведения. Если есть возможность что-то сделать, что противоречит моральным нормам, но лично человеку выгодно, — многие люди будут это делать. Если людей поставить в определенные условия, они будут действовать так, как диктуют эти условия. Это достаточно хорошо доказано когнитивными психологами.

Но это не снимает персональную ответственность. Я точно так же, скорее всего, в молодые годы брал эти деньги от пациентов. Я не помню деталей, но, скорее всего, это так и было, ведь зарплаты тогда хватало на один сникерс. Но я очутился в других условиях и перестал это делать. Я что, стал высокоморальным? Нет, конечно.

— Вам сейчас только высокая зарплата помогает не брать взятки?

— Нет. Мне к тому же помогает инструктаж два раза в год, где рассказывают, что делать правильно, а что — нет. Там рассказывают, за что можно сесть. Кроме того, я смотрю на то, как люди работают вокруг меня. Поэтому нет даже представления, что кто-то может вымогать деньги.

Также мы постоянно ведем дискуссии и на конференциях, и в группах врачей и так далее. То есть все эти правила вырабатываются самими докторами, кровью и потом.

— В США это тоже живая тема — брать или не брать взятки и неформальные платежи?

— Там другие виды коррупции. Сейчас идут дискуссии, что считается коррупцией, а что нет. Например, можно ли участвовать в обедах, которые спонсировали фармацевтические компании? Принимать ли от них подарки? Участвовать ли в исследованиях, которые спонсируют фармацевтические компании? Влияет ли все это на решения, которые мы принимаем с пациентами? Это не такие простые вопросы. И они исследуются в США. А в России подобных исследований нет.

— Известны случаи, когда врачи назначали лекарства менее эффективные, но рекомендованные фармацевтическими компаниями. Вы считаете это коррупцией?

— Таких ситуаций много. Это хорошо доказанная проблема. Поэтому уже сейчас многие медицинские вузы отказывают фармкомпаниям в доступе к ученикам — чтобы не коррумпировать их с младых ногтей.

Коррупция непобедима, потому что это человеческое свойство. Но это не значит, что не нужно с ней бороться.

— В идеальной системе врач должен быть полностью выключен из экономических вопросов?

— Да. Это непередаваемо здорово. Ты занимаешься любимым делом, а тебе еще и деньги за это платят. Очень важно, когда на лечебное решение не влияет финансовая сторона вопроса. Например, если у пациента нет денег, подключается социальный работник, который находит финансирование, и врач не думает, что пациенту, скажем, не хватит лекарств.

— То есть все-таки деньги — главный шаг в борьбе с коррупцией?

— Нет. Самое главное — начать разговор о проблеме.

— Но разговорами не поможешь врачу, который получает 20 тысяч рублей.

— Я и не говорю об этом. Нужно понять: врачи сами должны решать этот вопрос. Если врачи не сделают первый шаг, ничего не произойдет. Никто не придет и не предложит врачам план действий, если они не хотят ничего делать и считают, что это не нужно. Обсуждение — это первый шаг, а не просто говорильня. Не поговорив, мы не узнаем, что считать коррупцией, а что не считать, какой должен быть минимальный уровень зарплат и так далее.

— В конце 2018 года в Госдуму внесли законопроект о запрете врачам принимать практически любые подарки. Как думаете, такие меры могут помочь?

— Если за этим законопроектом нет необходимых исследований, а я об этом не слышал, то нет. Если просто принимать какие-то законы из общих соображений и без необходимых исследований, это никогда не приведет ни к чему серьезному.

 Как сообщалось ранее, Министерство здравоохранения, семьи и социального благополучия Ульяновской области провело опрос среди жителей региона, чтобы выяснить ситуацию с коррупцией в больницах, поликлиниках и социальных объектах.

Депутат Госдумы от КПРФ Ольга Алимова резко высказалась о своем отношении к происходящей в отечественном здравоохранении оптимизации и возникшей в связи с ней тяжелой ситуации. Об этом 25 июня сообщает РИА “Новый день”.

Андрей Павленко, практикующий хирург-онколог, заместитель директора по медицинской части (онкология) Клиники высоких медицинских технологий им. Н.И. Пирогова СПбГУ выступил на V Петербургском международном онкологическом форуме «Белые ночи». Он назвал факторы, способствующие развитию и процветанию лженаучных веяний в лечении онкозаболеваний, а также поделился своим видением того, каким образом следует бороться с ростом популярности нетрадиционной онкологии.

«Если мы возьмем среднестатистического доктора моего возраста, то есть около сорока лет, у которого есть уже достаточно большой опыт лечения пациентов в своей сфере, то мы все общаемся с пациентами так, как подсказывает нам сердце. Нас никто не учил коммуницировать по правилам. К сожалению, это общероссийская проблема», – заявил Андрей Павленко.

Он  отметил, что в большинстве российских онкодиспансеров на консультацию врача отводится 12-15 минут. В подобных временных рамках специалист  не успевает вникнуть в проблему пациента. Однако Андрей Павленко убежден, что многие  даже не пытаются вникать и общаются с пациентами  формально.

«Никто не смотрит пациенту в глаза, никто не пытается вникнуть в эмоциональную проблему этого пациента, никто не пытается вытащить его на разговор, никто не знает, что такое эмпатия и как ее применить на практике к пациенту так, чтобы он раскрылся, и, на мой взгляд, все это является одной из составляющих проблемы, которая заставляет пациентов после общения с доктором уходить в альтернативные методы лечения», – подчеркнул Андрей Павленко.

По его мнению, проблемы в общении  врача с пациентом – не единственная причина,  заставляющая людей обращаться к псевдонауке. Он назвал еще три фактора, влияющих на выбор пациентов.

Первый – отсутствие доступной информации о доказательной медицине. В странах Запада, объяснил онколог, на медицинских ресурсах легко можно найти подробные инструкции для пациентов, объясняющие, что делать, узнав об онкодиагнозе, какие существуют методы лечения, а также что шансы на излечение имеются на любой стадии заболевания. Второй фактор, заставляющий пациентов уходить в альтернативную медицину – сильное псевдонаучное лобби. Лженаучной информации по лечению рака в сети в разы больше, чем научной, и, к тому же, её создатели сплочены и консолидированы. По словам Андрея Павленко, он понаблюдал за реакцией на собственные посты в интернете о лечении рака и удивился обилию дружных нападок со стороны адептов псевдонауки.

«Они понимают, что у них могут отобрать кусок хлеба, и консолидируются», – уверен врач.

Ещё один фактор выбора лженауки – менталитет.

«Менталитет наших больных и уровень развития общества очень сильно влияет на выбор метода лечения, который изберёт наш пациент. Наше общество ещё в стадии развития, мы пока еще находимся в ситуации, когда мы сами пытаемся осознать себя как самостоятельно принимающее решение общество. Мы действительно очень часто принимаем решения эмоционально, и пациенты – не исключение. От того, насколько доктор им понравился, они действительно могут принять решение», – добавил онкохирург.

По мнению Андрея Павленко, чтобы минимизировать негативное влияние внешних факторов, врачи должны  отойти от патерналистского подхода в общении с пациентом. То есть такого, при котором их позиция не нуждается в разъяснениях и преподносится как абсолютно верная. Необходимо объяснять пациенту последствия лечения, возможности, отвечать на вопросы, предоставлять максимум информации, а также не злиться, если пациент задает «глупые» вопросы.

«Не надо злиться на пациентов, которые спрашивают об альтернативных методах лечения. Первая реакция многих докторов – это злость. Это неправильный и деструктивный подход к общению. Безусловно, нужно выслушать человека. На мой взгляд, не надо отказываться от тех вариантов, которые могли бы психоэмоционально, на уровне эффекта плацебо, успокоить пациента и вселить в него идею о том, что болезнь излечима и все будет хорошо. Но это не должно быть альтернативой традиционным вариантам лечения. Это нужно понимать совершенно четко. Ваша задача – убедить его в том, что стандартная медицина является эффективной. И, что, независимо от стадии, всегда есть варианты, которые помогут продлить жизнь», – заключил хирург.

Как сообщалось ранее, очередная инстаблоггерша, некто Катя Тхи, уже не в первый раз обвиняется родственниками в смерти онкобольной пациентки.

Заведующий научным отделением трансплантации почки и поджелудочной железы НИИ скорой помощи имени Склифосовского Алексей Пинчук рассказал  Коммерсанту, как в России можно выразить согласие или несогласие на посмертное донорство, как работает система распределения донорских органов, сколько времени пациентам приходится ждать орган для пересадки и почему рассказы о чёрных трансплантологах вызывают у врачей лишь печальную улыбку.

— Российские чиновники говорят о растущем числе операций по пересадке органов. Одновременно в суды поступают иски от родственников погибших в ДТП и ставших посмертными донорами: семьи жалуются на изъятие органов без уведомления. Что происходит в российской трансплантологии?

— Принципиально значимых изменений в нашей отрасли в течение последних лет десяти мы, к сожалению, не наблюдаем. Есть определенные успехи. Например, мы начали активнее внедрять те виды трансплантации, которые раньше в стране практически не выполнялись: это пересадки сердца и печени (в единичных центрах они даже стали рутинными), трансплантация легких, пересадка поджелудочной железы… 10–15 лет назад это были редкие, единичные случаи. Сейчас такие операции, можно сказать, поставлены на поток, но, к сожалению, не по всей стране, а лишь в ведущих, наиболее крупных трансплантационных клиниках.

— Что это за клиники? И что произошло десять лет назад, что эти операции стали рутинными?

— Ничего глобального не произошло, просто мы уже, наверное, подошли к той черте, когда понимаем, что без соответствия общемировым тенденциям, без того, чтобы шагать в ногу с мировой медициной, мы оказываемся на периферии. Поэтому начали активнее эти методы осваивать и пытаться внедрять в повседневную клиническую практику. Клиник, которые работают со всеми видами трансплантаций органов, в нашей стране не так много, можно выделить около пяти лидирующих в этом отношении, не больше. Это в первую очередь Национальный центр трансплантологии имени Шумакова и институт Склифосовского, который является крупнейшей городской трансплантационной клиникой в столице. Все остальные по масштабам пока уступают — краевая больница имени Очаповского в Краснодаре, МОНИКИ имени Владимирского в Подмосковье, областные центры трансплантации в Ростове, Новосибирске… Но, к сожалению, в целом по стране темпы развития отрасли оставляют желать лучшего. Ведущие клиники пока преимущественно в Москве сосредоточены.

Пересадок сердца больше в институте Шумакова, больше трансплантаций почки до последнего времени делали мы. В Склифе выполняют больше пересадок печени от трупных доноров, а от родственных — в центре Шумакова. Мы ежегодно выполняем почти 200 трансплантаций почки и 100 пересадок печени, около 10 трансплантаций сердца и легких. В остальных клиниках пересаживают на порядок меньше. Но эти круглые цифры не совсем корректно отражают текущее состояние дел, потому что из года в год количество органных доноров в масштабах страны остается на весьма низком уровне.

— Сколько нуждающихся в пересадке органов в России?

— Очень много. Мы выполняем 200 трансплантаций почки в год — это достойная цифра для одной клиники. Тем не менее в листе ожидания у нас постоянно около 500 человек, и это только москвичи — жители региона, где по сравнению с остальными эта ситуация нет так остра.

В масштабах страны картина более печальна. Мы, как структура московского здравоохранения, к сожалению, не можем оказывать помощь региональным пациентам. Этим занимаются в федеральных клиниках — центре Шумакова, РНЦХ, НИИ урологии. Все эти учреждения также расположены в столице. Поэтому у тех, кто смог до Москвы добраться, есть какой-то шанс.

— Как попасть в Москву на пересадку?

— Пока что через систему федеральных квот на оказание высокотехнологичной медицинской помощи. Их распределяет Министерство здравоохранения. В этом году система квот сохраняется. Но если финансирование будет проводиться через фонд обязательного медицинского страхования, то не думаю, что ситуация может измениться кардинально. В конце концов, неважно, откуда именно мы получаем финансирование, в любом случае имеющиеся донорские органы не пропадают. Все пригодные, которые могут спасти жизнь, будут пересажены. В любом регионе. Здесь вопрос не в финансировании, а в имеющемся количестве — мы в силах выполнить не 200, но и 400, и 600 трансплантаций почки в год. Это количество соответствует нашему уровню, и хирургическому, и вообще медицинскому, но у нас пока что нет такого количества органов.

— Сколько примерно люди ждут подходящий орган?

— В среднем в нашей клинике, если говорить о почке, то полтора-два года. Есть ряд пациентов, которым приходится ждать дольше, потому что у них с подбором органа есть определенные сложности медицинского характера.

— Как ищется орган для пациента?

— Очень важно заметить: не орган «ищется», а к уже имеющемуся, изъятому донорскому органу, с определенным набором медицинских характеристик, подбирается наиболее подходящий реципиент из всего списка нуждающихся — из так называемого листа ожидания. Подбор реципиента кроме множества медицинских показателей производится в том числе и с учетом длительности ожидания. Когда в реанимационном отделении, к сожалению, не удается спасти больного с инсультом или тяжелой травмой головы и, если ни он сам, ни его родственники активно не высказались против возможного изъятия органов, после констатации смерти они могут быть использованы для трансплантации. Специалистами донорской службы органы извлекаются и на короткое время консервируются. Для уже имеющегося органа подбираются реципиенты из листа ожидания, кому этот орган наилучшим образом подходит. А уже из этого сокращенного списка — тот, кто наиболее долго ожидает операции.

— Что должно совпасть, помимо, например, группы крови?

— Есть около 20 факторов, которые необходимо учесть, чтобы донорская почка у пациента заработала, работала хорошо и проработала долго. Важнейшие — группа крови, возраст, исходное состояние органа, иммунологическая совместимость.

И таких нюансов в трансплантации, поверьте, много.

— Сколько орган проработает, если все параметры сошлись?

— В идеале мы стремимся к тому, чтобы пациент счастливо дожил до глубокой старости и умер в силу возраста с нормально работающим трансплантатом. К сожалению, жизнь вносит свои коррективы, но есть показатели выживаемости, которые можно назвать рекордными. Максимальное время, которое проработала пересаженная почка, — 42 года. Пересаженное сердце — 36 лет. Не вызывает сомнений, что при правильном подборе органа и реципиента, безупречной хирургии и грамотном ведении больного после трансплантации донорский орган способен работать в течение нескольких десятилетий.

— Пациентам с пересаженным органом необходимо принимать иммуносупрессоры, чтобы орган не отторгался. Как они влияют на состояние здоровья?

— Арсенал иммуносупрессивных препаратов постоянно расширяется. Фактически проблема отторжения — то, с чем наши предшественники и учителя сталкивались постоянно, — сейчас не настолько актуальна, как раньше. То есть в принципе обмануть организм и заставить его «поверить», что донорский орган — это его собственный, в большинстве случаев возможно. С другой стороны, надо признать, что даже самые современные иммуносупрессивные препараты обладают рядом побочных эффектов, которые здоровья реципиенту все-таки не добавляют. Но эти нежелательные явления хорошо изучены, мы знаем, как их предотвращать, как не допустить их развития и как с ними бороться, если уж они проявились.

Например, нередко приходится сталкиваться с развитием сахарного диабета. Или же на фоне иммуносупрессии может повышаться артериальное давление. Увеличивается риск развития инфекционных заболеваний, причем не только обычных типа пневмонии и гриппа, но и специфических, связанных именно с угнетением иммунитета. Например, цитомегаловирус и герпес. Для обычного человека они не опасны. Но в условиях угнетения иммунитета могут представлять угрозу здоровью и даже жизни больного.

— Некоторым пациентам нельзя пересаживать орган. В чем причина и что это за пациенты?

— Таких пациентов с каждым годом становится все меньше. Мы сейчас очень либерально относимся, например, к фактору возраста. Еще относительно недавно пациенты старше 60 лет практически не рассматривались как кандидаты на пересадку. Сегодня же мы успешно оперируем больных намного старше 70 лет. Если пациент может перенести наркоз и серьезное хирургическое вмешательство, если потенциально после трансплантации он проживет, как минимум пять лет, мы стараемся ему помочь. То же касается и пациентов с аутоиммунной патологией — когда организм сам «пожирает» свои органы. Раньше таких больных почти не оперировали — ведь как иммунитет повредил собственные почки, так же в кратчайшие сроки он расправлялся и с пересаженной. А сейчас у нас есть возможности успешно предотвращать подобные ситуации. Например, пациенту с сахарным диабетом одновременно проводится пересадка почки и поджелудочной железы. Почечная недостаточность ликвидируется, а диабет фактически излечивается и в дальнейшем не повреждает пересаженную почку.

— Где в России учитываются органы, доступные для пересадки?

— Отдельно в каждом центре органного донорства. Пока полноценного регистра, как и так называемого банка органов, нет. Ведь приемлемые для пересадки донорские органы имеют очень короткий «период жизни». Невозможно, например, заморозить орган, чтобы потом достать нужный с полки, разморозить и пересадить.

Трансплантат почки, например, сохраняется пригодным для пересадки в течение 24 часов, это максимум. При условии специальной консервации, конечно. Для других органов этот срок гораздо меньше: сердце до 9–10 часов, печень до 16 часов, поджелудочная железа до 15 часов, легкие до 7–9 часов.

Поэтому подбор реципиента, его вызов и подготовка проводится параллельно с работой донорской службы. И донорская, и трансплантационная бригады работают в круглосуточном режиме, в праздники и выходные. Это повсеместная, общемировая практика.

Организует весь процесс координационный донорский центр. В его функции входит оповещение бригад, предварительное обсуждение подходящих реципиентов с центрами, где они ожидают трансплантации. Все нюансы стараются учесть еще на начальном этапе, когда только приступают к изъятию.

— Таким образом, вся система распределения органов ограничена регионом или соседними, так как иначе есть сложности с успешной доставкой органа.

— Почку можно успеть доставить в другие регионы, в ряде случаев — и печень, и сердце. Но зачем? В каждом регионе должен быть налажен процесс органного донорства, и в каждом регионе должны быть специалисты и клиники, в которых могут пересадить органы проживающим там же пациентам. Не нужно на постоянной основе организовывать доставку органов в масштабах всей нашей необъятной страны — такая необходимость может возникать лишь в исключительных случаях. Хотя у нас, например, есть опыт пересадки почек, изъятых даже в Красноярске. У коллег в листе ожидания не оказалось подходящего реципиента (была редкая группа крови), они связались с нами, мы просчитали логистику доставки и уложились в приемлемый срок, все прошло успешно. Но это редкий, единичный случай. По-хорошему распределение органов должно оставаться в пределах региона, с доступностью потенциального реципиента в течение 1–2 часов. Опять-таки повторюсь, это повсеместная, общемировая практика.

— Каковы шансы, что пересаженный орган приживется?

— Выживаемость органов сейчас весьма высока для любого органа и в среднем превышает 95-98% — при трансплантации почки, при трансплантации печени, сердца и легких — выше 90%.

— При пересадках почки и печени сколько приходится на трупное донорство, а сколько на родственное?

— До 20% может приходиться на родственное донорство в разных клиниках. В остальных случаях пациенты ожидают трансплантации от посмертного донора. Родственная трансплантация почки или части печени, в первую очередь — от дефицита органов. При достаточном уровне развития органного донорства родственная трансплантация уйдет в область редких, сложных в плане медицинского подбора случаев. И активное развитие программ родственного донорства происходит из-за нерешенных проблем и сложностей в организации донорства посмертного.

— Если сравнивать с другими странами, то на каком мы уровне по посмертному донорству?

— К сожалению, мы находимся в числе отстающих. В мире мы где-то в третьем десятке.

— В других странах система строится именно на трупном донорстве?

— Во многом это зависит от длительности ожидания трансплантации органа от посмертного донора. Например, у наших коллег в Белоруссии фактически нет периода ожидания пересадки, потому что по уровню развития органного донорства они обеспечивают необходимое количество трансплантаций для всех граждан страны. То есть если появляется пациент, который нуждается в трансплантации почки, сердца, печени, то операция проводится ему в течение месяца, максимум двух. Потому что уровень организации системы органного донорства, уровень администрирования позволил выстроить систему, при которой все возможные пациенты, которых врачи не смогли спасти, будут рассматриваться в качестве органных доноров.

— Чем же тогда отличается ситуация в России? У нас та же презумпция согласия.

— Наше слабое место в системе административных решений, во взаимодействии донорской службы с теми стационарами, где стараются спасти жизнь пациентам, но не всегда это удается. Например, при несовместимой с жизнью травме головы или тяжелом повреждении головного мозга в результате инсульта, нарушения кровообращения. Когда все подобные случаи будут охвачены вниманием донорской службы, поверьте, наш уровень органного донорства существенно вырастет. Опять же Москва тому яркий пример. Средний уровень органного донорства в Москве также оставляет желать много лучшего, но по крайней мере на этом локальном примере видно, что при должном подходе, в первую очередь за счет административных, организационных усилий, можно достигнуть уровня в пять раз выше, чем в целом по стране.

Сейчас общий показатель донорства не превышает 4 органных донора на 1 млн населения. А в столице — выше 17. Приемлемый уровень, к которому нужно стремиться, это 28–32 донора на 1 млн человек.

И он вполне достижим, когда весь пул потенциальных доноров будет охвачен вниманием донорской службы.

Но Москва сейчас не может обеспечить всех нуждающихся в масштабах всей страны, для этого необходимо развитие донорских служб в регионах. И мы видим, что есть области, в которых это развитие происходит весьма успешно: Новосибирск, Краснодар, Ростов, Екатеринбург, Тюмень.

— Крупные федеральные центры?

— В принципе это общемировая тенденция. Такую службу, как органное донорство и трансплантация органов, нецелесообразно развивать на уровне центральных районных больниц. Она требует потока. В небольшой больнице даже при достижении самого серьезного охвата будет выполняться 5–10 пересадок в год. И специалисты там никогда не накопят необходимый опыт и уровень для того, чтобы все эти операции заканчивались у них хорошо, не было проблем и осложнений. Пациентов лучше прикреплять к федеральным, крупным региональным центрам. Но тем не менее с учетом масштабов нашей страны, в каждом регионе, в крупных городах с серьезным уровнем медицины, хирургии в том числе, это возможно. Но пока не во всех субъектах это есть.

— Показатели, которые вы назвали, 28–32 донора на 1 млн человек, возможны сейчас?

— Возможны и сейчас. Это те погибшие люди, которым вопреки титаническим усилиям врачей (которые на самом деле пытаются спасти пациентов, но врачи не боги) не удалось помочь.

— В России действует презумпция согласия на изъятие органов — если пациент и его родственники не сообщили, что не хотят изъятия, по закону органы имеют право забрать. У врачей при этом нет обязанности спрашивать мнения родственников. Насколько, на ваш взгляд, это этично?

— В мире параллельно развивались и развиваются две системы. Первая, это когда по умолчанию считается, что, если не было заявлено об отказе, то в случае смерти пациента, если его органы могут быть изъяты, они будут изъяты для трансплантации. Это так называемая презумпция согласия, которая практикуется в нашей стране. Презумпция несогласия, или презумпция испрошенного согласия, напротив, утверждает, что если волеизъявления человека не известно, то по умолчанию считается, что человек был категорически против. И в этом случае нужно либо выяснять мнение у пациента, пока это еще возможно, либо вводить какие-то документы, которые при жизни и полном здравии будут регистрировать его согласие. И вот здесь мы еще можем говорить о регистрах… Либо нужно испрашивать согласие родственников, если пациент из-за тяжести своего состояния уже сказать это не может. На самом деле и та и другая модели имеют плюсы и минусы. И есть этические споры между их сторонниками.

— Где какие модели действуют?

— В Северной Америке, Канаде, США действует испрошенное согласие, в Европе — 50 на 50: например, Испания — это испрошенное согласие, Великобритания — презумпция согласия. В некоторых странах эти модели плавно перетекают одна в другую: сначала работали по одной модели, потом переориентировались на другую. Мне кажется, что если выбирать модель испрошенного согласия, когда мы требуем от людей зафиксировать свое мнение в регистре, поставить отметку в правах, то в этом случае успех приходит только к тем странам, у которых высока степень общественного доверия к медицине в целом. Мы в России не можем, к сожалению, похвастаться такой ситуацией. У нас, как правило, бытуют мнения, что «врачи убили, врачи халатно отнеслись, врачам денег не заплатил — поэтому никто к тебе не подойдет». Это регулярно звучит в СМИ, со страниц газет, с экрана телевизора, в интернете полно подобных отзывов, причем независимо от того, говорим ли мы о трансплантации или о лечении насморка. И это все говорит о степени общественного доверия к врачам и к медицине как к системе в целом. Разумеется, когда люди все это слышат, даже если у них нет четко сформированного отрицательного мнения, то под воздействием всего этого информационного шума, если их поставить перед выбором за или против, человек на всякий случай скажет «нет», не утруждаясь детально разобраться в вопросе. Имеющаяся законодательная база в нашей стране абсолютно адекватна общественному состоянию. Но при этом у любого человека есть абсолютное право и возможность заранее зафиксировать свое несогласие на посмертное изъятие органов.

— Как его зафиксировать?

— Практически это не применяется, но по закону, госпитализируясь в стационар по любому поводу, человек может сказать лечащему врачу, что в случае летального исхода, внезапного, случайного, непредсказуемого или ожидаемого он категорически отказывается быть донором органов. С этим пациентом донорская служба не будет работать по умолчанию, по отказу самого пациента. То же самое касается родственников: когда пациента привезли в больницу уже в тяжелом агональном состоянии, или что-то случилось, и он попадает в реанимационное отделение и не может изъявить свою волю, родственникам достаточно сказать лечащему врачу, что они категорически против: «Если вам не удастся его спасти, просим, требуем не рассматривать его на возможность посмертного донорства». Все. К этому пациенту не будет вызвана служба органного донорства, а если даже они уже приехали и состояние не оставляет сомнений в том, что летальный исход неизбежен, бригада просто развернется и уедет. Поверьте мне, для этого не нужно заполнять никаких бумаг, не нужны никакие подписи, не нужны петиции, просто нужно сказать лечащему врачу, заведующему отделением реанимации. Этого будет вполне достаточно.

— Когда врачи начинают понимать, что перед ними потенциальный донор?

— Исходя из прогнозов. Если есть какой-то весомый процент вероятности, что нам не удастся спасти пациента в его текущем состоянии. Опытный реаниматолог может оценить ситуацию и сказать, что, наверное, через день-два весьма ожидаем летальный исход, и вызвать для предварительной оценки службу органного донорства, чтобы они его взяли на карандаш. Если они приедут или спросят по телефону, как дела у этого пациента, и им скажут, что он пошел на поправку, есть положительная динамика, пациент снимается с наблюдения. Никто не будет к нему приезжать, сидеть, потирать руки и думать о том, что сейчас вырежут… Этого не будет. Здесь врачи работают. Кто-то больше, кто-то меньше, но все они очень высокоморальные люди.

Но у врача, который лечит пациента и не может его, к сожалению, вылечить, есть два варианта — либо сообщить в центр органного донорства, либо не сообщать. Он понимает, что в одном случае кто-то из родственников потом может подать иск в прокуратуру, а в другом он будет спать спокойно.

И в этом особенность белорусской модели: у них несообщение о таком случае, о потенциальном доноре приравнивается к неоказанию медицинской помощи. Тем пациентам, которых этот врач не видит, которые находятся в центрах ожидания трансплантации и которым органы этого умершего (или умирающего в данный момент) человека могут помочь. У нас умер — врача за это не накажут (если не было серьезных ошибок в лечении), а многие коллеги еще и одобрят: «Молодец, а то, не дай Бог, через полгода придет иск и тебя затаскают по прокуратурам и следственным комитетам». Я знаю изнутри, как работает система, я абсолютно уверен, что при изъятии органов все делается этично и в рамках закона. Ни трансплантологи, ни специалисты службы донорства никак не участвуют в констатации смерти. Но вот в случае иска от родственников — и реаниматолога, и заведующего реанимацией попрессуют, на них будут давить, их ожидает много бессонных ночей, раздумий о семье, весь этот моральный груз. И потом человек скажет: «Да зачем оно мне все надо? Да лучше бы я не сообщил никому, я бы спал спокойно и с чистой совестью. А что касается других людей — тех, которым нужны органы,— я их не видел, я их не знаю, я всем на свете помочь не могу».

В США, как и в Белоруссии, если реаниматолог не поставит в известность донорский центр о потенциальном доноре с минимальными шансами или о пациенте в процессе констатации смерти, или она уже констатирована — ему грозят штрафные санкции (вплоть до лишения лицензии), порицание коллег, административные взыскания и прочее. У нас ни кнута, ни пряника за это не предусмотрено. Не все врачи, к сожалению, а может быть, и к счастью, могут работать вот за идею. Одно дело приложить все усилия для спасения пациента, который у тебя в руках, за которого ты отвечаешь, а другое дело — где-то там кто-то в центре трансплантации, а это даже другая больница…

— То есть нужна пропаганда не только среди населения, но и среди врачей?

— Среди врачей тоже. Причем не просто среди врачей, а со школьной, со студенческой скамьи. Кафедры трансплантологии потихоньку начинают появляться и в регионах. В Москве сейчас действуют две. И для любого студента-медика нужно сделать так, чтобы трансплантация и органное донорство — это была нормальная цивилизованная часть работы, тем более для врача, который работает на стыке жизни и смерти, в реанимации, в неотложной медицине. Иметь понимание должны все.

— Сейчас в правительстве все еще находится законопроект о трансплантации органов, который готовился несколько лет. В нем фактически предусмотрено испрошенное согласие. Что сейчас происходит с документом? И какие в нем есть позитивные или отрицательные, на ваш взгляд, моменты?

— Единственную позитивную вещь, которую я в нем вижу, то, что там предложен тот самый механизм, который есть и сейчас, но на практике никто не знает, как его реализовать. Это когда человек озаботился проблемой, как бы сделать так, чтобы в случае смерти, его органы ни в коем случае не изъяли и не использовали для трансплантации. Сейчас гипотетически человек может пойти в любое медучреждение, сказать, что он против, даже от руки написать, но официальной формы нет. На бумажку поставить печать учреждения, ее сложить, положить в паспорт и с этой бумажкой ходить. А по законопроекту вводится возможность электронной регистрации своего волеизъявления. Четко прописан путь, как можно попасть в единый на всю страну реестр и выразить свое волеизъявление. В законе предполагается такой реестр создать, и это, возможно, единственное, чего не хватает нам в текущей ситуации с точки зрения законодательства. Ведь, если мы просто, не меняя закон, создадим реестр людей, которые категорически против использования своих органов в случае смерти, это решит максимум проблем: умирает пациент, его проверяют по этой базе. Если не находят — автоматически считается, что он согласен. Либо видят, что он против. И это снимает этический момент, о котором мы говорим.

С другой стороны, учитывая особенности нашего менталитета, я сомневаюсь, что больше 5% взрослого населения страны зарегистрируется в этом реестре. Кстати, как против, так и за. Всегда есть суеверие: «Я живой и здоровый, пойду регистрировать посмертное несогласие, а вдруг высшие силы что-то подвинут, чтобы меня подтолкнуть к этому. Пусть лучше все идет как идет».

В законе помимо создания регистров тех, что за и против, предлагается давать родственникам после смерти человека, который не определился, два часа для того, чтобы они вспомнили о том, что органы могут изъять, позвонить или приехать в отделение и сказать, что они против. Но и по этому закону врачи не обязаны мнение родственников активно выяснять.

— Два часа — это большой срок?

— Разумеется. На самом деле, в такие моменты на счету каждая минута — далеко не у всех доноров удается поддержать после смерти кровообращение, вентиляцию легких, то есть газообмен, в состоянии достаточном, чтобы не произошло критического повреждения органов. Поэтому я выступаю за то, чтобы максимально упростить этот пункт: пусть будет только два регистра — для тех, кто не против, и для тех, кто не может «ни есть, ни спать», потому что его несогласие нигде не зарегистрировано. Пожалуйста, вот вам онлайн-механизм волеизъявления, отказывайтесь — никаких проблем.

Когда я пришел в трансплантацию, с представителями средств массовой информации мы говорили о том, что наше общество не готово к принятию испрошенного согласия на посмертное донорство. С тех пор прошло 20 лет, ситуация серьезно поменялась, но мы продолжаем говорить, что общество не готово. Так когда же наконец-то наше общество будет готово? И что мы за это время сделали для того, чтобы оно было готово? Но мы, врачи, и конкретно трансплантологи, как были закрытым сообществом, так им и остаемся. Пока мы сами не сделаем шаг навстречу, пока мы не откроемся, пока не покажем людям, силовым структурам, которые надзирают за соблюдением законности в этой стране, сложно будет убедить людей, что у нас нет злоупотреблений, нет коррупции, рынка органов, черных трансплантологов. Хотя поверьте — их на самом деле нет.

— Как это можно доказать?

— Нам надо открыться, сделать первый шаг навстречу обществу в этом плане. Во-первых, в трансплантации случайных людей не бывает: туда попадают и выживают там только врачи-энтузиасты. Те, которые пошли заниматься врачебной деятельностью, врачебным искусством, с высокоморальной позицией — и в результате своего развития дошли до трансплантации, которая является сейчас передовой областью медицины. Я лично знаю большинство из них — они амбициозны, они берегут «честь мундира», и закрыть им всем рот, если бы они увидели какие-то серьезные злоупотребления в этой отрасли, невозможно.

— Помимо этических аспектов, что еще говорит о невозможности черной трансплантации?

— Второе: количество людей, вовлеченных в процесс донорства, распределения органов, трансплантации, очень велико.

В какой-то полуподпольной организации выполнить пересадку невозможно, потому что для этого необходима развитая донорская служба, иммунологическая лаборатория, чтобы определить совместимость.

Операционная, где должны работать хирурги и медсестры высочайшей квалификации, анестезиологи. Трансплантация — это результат работы большого количества людей, каждый из которых должен быть профессионалом, достигшим вершин своей профессии. И они не работают в одно время в одном месте: не могут только хирурги сговориться что-то там кому-то пришить. Донорская служба занимается одним, иммунологическая лаборатория — другим.

После того как сделали пересадку, длительное время нужна высококлассная реанимация. И это не может быть просто какой-то один реаниматолог, даже гениальный. В зависимости от ситуации после пересадки реанимационная помощь нужна 6, 8, 12 часов, а бывает, что нужна неделя, 10 дней… И все это время пациенту в громадном объеме проводится интенсивная терапия, коррекция всех органов и систем. Врачи должны меняться, реанимационные сестры должны меняться, дежурный реаниматолог должен меняться. Нередко требуется в большом количестве переливание крови, определенные специфические препараты, определение концентрации этих препаратов в крови — то есть еще одна лаборатория, уже не иммунологическая. Нужен центр трансфузиологии, который заготавливает и выдает для этого пациента кровь, плазму. Нужны специалисты по гемокоррекции, гемодиализу, оксигенации. Нужны водители, которые перевозят органы на специальных машинах; нужны санитарки, которые готовят операционные. Масса людей работает в системе — всё видят, всё знают и не будут молчать при нарушениях. Кустарно добиться этого где-то «в гаражах», арендовать помещение у ветеринаров — нам это настолько смешно слышать. Нам — врачам, которые, бывает, получают и неудовлетворительный результат, несмотря на слаженные усилия большого количества людей, в круглосуточном режиме выхаживающих каждого пациента. Поэтому у любого, кто хотя бы немного поработал в практической трансплантологии, сказки про черных трансплантологов вызывают печальную улыбку.

Как сообщалось ранее, заявление министра здравоохранения РФ Вероники Скворцовой о том, что в России процент побед над детскими онкогематологическими заболеваниями составляет 90%, поразила не только население, но и медицинское сообщество.

Помните эти великие слова Гёте: « Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой»?

Это контент для начинающих врачей. Впрочем, почему только для начинающих!? Он для всех. И для тех, кто минувшим летом получил тисненную золотом книжицу со словами, что такой-то или такая-та окончили медицинский универ. И для тех, кто не первый год, а может, не первое десятилетие, честно и профессионально исполняет свой долг (прошу прощения за казенную фразеологию), несмотря ни на какие выверты всяческих чиновьих персон.

Я расскажу историю про одного врача и его пациента, которого он вылечил. Врачу было трудно, потому как его представления, знания о том, как надобно лечить больного,не укладывались в стандартную концепцию важных особ – кандидатов и докторов наук. Ему нужно было сделать выбор. Либо он соглашается с рекомендациями умных мужей, что было проще, либо он действует согласно зову своего сердца. По понятным причинам не будут называться детали и факты, которые могут сыграть не в пользу главного персонажа.

Пациент – ребенок одного года. Диагноз – пневмония внебольничная, осложнившаяся компенсированной дыхательной недостаточностью. Изначально ребенок после суток болезни поступает в инфекционное педиатрическое отделение. Лечится в течение суток, но без радикального положительного эффекта, хотя там назначены два антибиотика, бронхолитики, ингаляционная терапия, стероиды, отхаркивающие препараты… Когда нарастают тахипноэ и тахикардия, появляются признаки респираторной дисфункции, то осуществляется перевод из инфекционного отделения в интенсивку.

Суббота. Дежурный врач «стучит» и слушает грудную клетку и обнаруживает серьезную проблему в легких. Рентгеновский снимок подтверждает опасения врача. Планируется торакоцентез. В это время в отделении появляются кафедральная дама со студентами. Ее вопрос, пронизанный сакраментальностью, звучит как приговор доктору: « Почему вы не советуетесь с профессором на предмет тактики лечения ребенка?» Врач скромно предложил посмотреть снимок, на котором было «всё ясно». Профессор почувствовала себя неловко, но продолжала держать марку. Тогда доктор забыл про уроки деонтологии, которым его обучали на первом курсе альма матер, и безаппеляционно заявил: «Прошу покинуть манипуляционную комнату. Мне нужно провести ребенку плевральную пункцию!»

При пункции было эвакуировано по 250 мл гнойного выпота с обеих сторон. Через два дня лаборатория выдала микробного возбудителя, которым оказался стафилококк, с чувствительностью. Два антибиотика, назначенных ранее, были заменены на один. Большая часть препаратов была отменена. Через трое суток температура снизилась до субфебрильных цифр, лейкоцитоз редуцировался, исчезли явления респираторной недостаточности.

На врачебной конференции представители кафедры пытались бросить пару камешков в адрес врача. Но победителей не судят. Тем более, что в защиту доктора выступили все его соратники. Хотелось бы сегодня увидеть такую врачебную солидарность .

Может быть, врач был не прав?

Автор: Виталий Невинский, “Доктор на работе”

Акушер-гинеколог Наталья Цалко рассказала «Правмиру» о самых запоминающихся и неожиданных родах, вере в Бога, требованиях пациенток и чуде в её работе.

– Хочется сразу спросить про самые необычные роды, но уверена, у вас большой выбор историй, и скорее всего, необычных много, я права?

– Да, это точно. Вспомнить всегда есть что. У меня была пациентка, которая родила на МКАДе. Она ехала в машине с мужем к нам, он пытался объезжать пробку по отбойникам, им никто не уступал. И он выскочил ругаться с кем-то, а она почувствовала, что рожает, включила громкую связь со мной, сняла джинсы и родила. Я помню, что говорила: «Умоляю, закутай, чем угодно, просто закутай!»

Преждевременные роды, 33-34-я неделя. И она сидит уже с ребенком, а муж там кричит, руками машет. Она ему в окно стучит, мол, возвращайся. Он открывает дверь, садится, злой такой, она ему: «Поехали, я уж родила». «Как родила?!»

За ней в результате приехала скорая, забрала, привезли сюда. А муж по пробкам доехал только через час и метался по отделению: «Ну, как она могла родить? Я же ее вез! Ну мы же не в кино!» Потом они переживали: «А как вы запишете? Ребенок же на МКАДе родился». Я такая: «А внешняя сторона или внутренняя?» «Внутренняя!» «Тогда Москва». «Спасибо, спасибо!»

– Я знаю, что в пробках часто сотрудники ГИБДД помогают беременным…

– Они очень боятся сами принимать роды, поэтому с огромным вдохновением и энтузиазмом привозят нам женщин, которые попадают в пробки. Вот еще история. Наша пациентка из Рязани почувствовала, что рожает. Помню звонок в три часа ночи, в звенящей тишине квартиры: «Але! – такой звонкий голос. – Я рожаю!»

И я поняла по голосу, что нет, так не рожают. Но она решила, что все-таки рожает и сама не доедет. Обратилась к гаишникам: ребята, довезите. И они с огромной радостью из Рязани ее повезли. В процессе езды она поняла, что все прекратилось, и уже сидела молча, не стонала, но делать нечего, в пути. Они ее привезли, сдали нам, и три дня мы ждали родов, а гаишники звонили: «Ну как там наша? Ну что ж она столько мучается?» Я ее не выдавала.

Никогда не знаешь, как и что будет в родах. Я никогда не забуду пациентку, которая при виде любого медицинского предмета буквально падала в обморок. Я спрашивала: «Как шевелится малыш?» «Ой, нет, медицинское со мной обсуждать не надо!» Я про себя думала: «Н-да, вот это будут роды». Вы знаете, какие они были? В воду, с бутылкой шампанского и песнями. Она открыла бутылку и пела в горлышко песню Адама Ламберта. Так мы и родили, без единого грамма анестезии. Родила, как песню спела.

– Самое запоминающееся, вероятно, не только исключительно веселое?

– То, что остается в памяти – это либо веселые роды, либо с осложнениями. У меня была пациентка, у которой во время родов случился судорожный приступ. Она внезапно стала биться в судорогах, я не успела вдохнуть, как муж сказал: «Да у нее давно так! С тех пор как лошадь ее копытом в грудь ударила, она у нас все время трясется». Это я запомнила на всю свою жизнь. И реаниматолога, которая на пациентку в судорогах смотрела и крестилась в углу.

Если вернуться к веселому, то была у меня женщина, которая все время родов хохотала и говорила в телефон: «Ха-ха-ха, прямо сейчас рожаю!», «Уху-ху-ху, родила, ага!», «А чо такой синенький, ха-ха-ха?»

Она не прекращала вообще смеяться. Есть те, кто не относится к родам как ко вселенскому горю.

Ни одна женщина на свете не умрет от боли во время родов, вы впадете в транс, наберете сил, что угодно, но вы точно все сможете и без обезболивания. От кровотечения, инфекции – от чего умирали, от того и продолжают. Но не от боли. Роды – это потрясающий стихийный процесс, который заложен в нас со времен Евы. Он будет продолжаться, пока род людской не прекратится.

– Вы в одном интервью рассказывали, что есть два отношения к процессу. Либо женщина спокойна, либо мечется по стенам: «Скоро начнется этот ад». Это зависит от объективных причин или от собственных установок?

– Это происходит только в голове. У меня была Маша, научный сотрудник… Кстати, женщины с обилием мозгов рожают очень тяжело, они все знают, изучили, прочли, и как-то природа не очень может вступить. Но Маша не вымолвила ни слова в родах. У нее только потели очки. «Маша, больно? Обезболим?» «Как скажете!» Только по очкам я понимала, что ей больно.

А кто-то очень экзальтированно рожает. Очень зависит от того, что в семье. Например, вы хотите, чтобы вас очень жалел муж. И бывает, что в присутствии мужа все сильно хуже проходит, чем без него. Как только он удаляется – процессы налаживаются. Не все приходят на роды как на праздник и лучший день своей жизни. Кто-то идет как на подвиг.

– Можете ли вы как-то переключить женщину, чтобы у нее было меньше страданий, мучений, даже если они в большей степени идут от головы?

– Обезболиванием. Как только женщина расслабится, смирится и поймет, что это будет вечность, тут же все и произойдет. Крик, спазм мешают природе.

До эпидуральной анестезии не раз приходилось с истериками работать. Была девочка, которая нарвала из своих волос целый ковер, рвала и кидала их на пол, а в момент потуг встала на четвереньки и забилась под кровать. И все туда лезли за ней принимать роды, потому что достать ее было невозможно, это еще в ординатуре было.

Пациент может собраться от окрика, а может от ласковой спокойной речи. Иногда можно строгим голосом сказать: «Свет, на меня посмотри! Сосредоточься, ему сейчас очень страшно! Возьми ножки, вдохни и потужься». И многие говорят, что холодный спокойный голос им очень помогал. А кого-то надо просто обнять: «Миленький мой, ну осталось две схваточки, скоро это закончится, обещаю!»

– Интуиция врача подсказывает вам, как будет развиваться ситуация и что вас ждет?

– Иногда ты можешь почувствовать, что в родах все будет хорошо. Такое звенящее чувство, что все будет отлично, и так и бывает. Но это очень робкое чувство, и врачи не приучены его распознавать. Если мне тревожно, я подстрахуюсь: разверну операционную, совмещу кровь, еще что-то сделаю. Но я ж не могу написать в истории: «Предчувствие сегодня дурное…»

– Среди врачей есть мнение, что если беременность тяжелая, то и роды будут непростыми. А каждую ли беременность в таком случае надо сохранять? Врач как человек может считать, что да. Но как биолог он с самим собой может не согласиться. Вы как думаете?

– В Европе невозможно показаться врачу на раннем сроке, потому что, если плод здоров и вы тоже, то все будет хорошо. А если нет – организм его просто отторгнет. И если беременность прекращается, можно и сказать: «Слава Богу». А бывает, рождается тяжелым и нежизнеспособным, представляешь дальнейшую жизнь и кажется, что смерть – избавление для такого ребенка.

Я очень субъективно мыслю и за всю природу не болею. Считаю, что сохранять надо всех. Даже если женщина лежит кверху ногами всю беременность. Потому что каждый имеет право на жизнь. Я же не могу сказать: пусть мои соседи не размножаются, они не очень приятные люди, шумят! И здесь так же. Любой ребенок ценен. Есть пациентки, которые десятилетиями не могли зачать.

Бывает, первый скрининг показывает проблемы, и пара говорит: «Ничего делать не будем, какой есть, такой есть». Мы с большим уважением к этому относимся. У меня была пара, у которой была большая вероятность синдрома Дауна. Они больше не сделали ни одного скрининга. Родилась девочка с синдромом. Они, конечно, надеялись, что этого не произойдет, но были готовы. И они сказали: «Какая красивая! Первая не была такая красивая», заказали фотосессию, красивую выписку. До этого у них был ребенок с синдромом Эдвардса, прожил месяц и в муках погиб. Они решили – синдром Дауна хотя бы жизнеспособен. И делают для нее все.

– На какие роды сейчас мода?

– В 90-е было модно только кесарево сечение, никто не хотел боли, разрывов. Теперь – естественные роды, как бабушка или прабабушка. И лучше – в воду.

Но такие идеи, как родить в воду, не могут быть вам переданы от мамы, бабушки. Вряд ли вам кто-то, собравшись женским советом на семейной кухне, говорит: «Рожай всегда в воду, мы так рожаем лучше всего!» У нас такого быть не может. Очень многие приходят и говорят: «Хочу роды в воду». Ты говоришь: «А почему?» «Не знаю, все пишут, что это хорошо».

За последнюю неделю ко мне пришли две пары, которые хотели, чтобы отцы сами принимали роды. То есть они считают, что это автоматический навык, который не требует ни физической, ни моральной подготовки. Мы отцам сказали, что этого не будет никогда. Так что идей и течений много. Это водные роды, вертикальные, без вмешательства. Всегда просят контакт кожа к коже, когда малыш выкладывается маме на живот, пуповина пульсирует.

Еще лотосовые роды модно: пуповина не пересекается, ждем рождения последа. И малыш укладывается рядом с последом. Чтобы жизненная энергия перешла в ребенка. Как она переходит – никто не знает. Как-то. У кого-то и три дня лежит рядом с ребеночком послед.

Все, что не вредит ребенку и пациентке, может быть выполнимо. Многие забирают послед домой. Мы спрашиваем, забирают ли послед, в праздничную упаковку заматываем и отдаем. Я отношусь к этому с уважением априори. Как ко всему, что не мешает матери и ребенку.

– А какие пожелания бывают, которые мешают?

– Например, у ребенка гипоксия, а мать отказывается от кесарева сечения. У нас одна женщина написала 10 отказов во время родов. Тут только разговаривать и убеждать. С другой мы рожали больше 30 часов, потому как у нее были определенные условия на все. Это делать, это не делать. У них с мужем был свой сценарий родов, который не совпадал с реальностью. Все хорошо закончилось, и слава Богу, они выбрали роддом. А кто-то остается дома. Была такая пара.

Они пришли во время беременности, посмотрели палату домашних родов и ушли. И вот несколько месяцев спустя я дома, леплю пирожки, звонок. Совершенно спокойный мужской голос говорит: «Извините, что я беспокою, мы полчаса назад дома родили ребеночка, а он не дышит. Вы могли бы нам помочь вызвать детскую реанимацию?» И я их сразу вспомнила, клянусь. Они приехали к нам с малышом на руках и разрывом матки, ей сделали операцию по восстановлению, ребенок – тяжелый инвалид. При этом они были абсолютно счастливы. Их сценарий родов сбылся.

– Как врач делает выбор между сценарием жизни и планом будущих родителей?

– Очень гибким надо быть. Беременная женщина не всегда знает четко, чего она хочет. Но даже если сценарий не совпал, у тебя будет козырь – здоровый живой ребенок. А уж там всю ли лучину они сожгли, и все ли сыграли на тамтаме – не важно, у них здоровый ребенок. Это основное, что я должна дать.

Если люди приходят сюда, мы будем искать точки соприкосновения. Была единственная пара, которой я отказала. У них в прошлых родах погиб малыш, от того, что они рожали по своему сценарию, и в этот раз собирались придерживаться того же: никаких педиатров, ничего, будет так, как будет. Я спросила: «А если и этот умрет?» Они ответили: «Ну и что, родим еще». И вот, смотря в эти пустые глаза, я не понимала, чем я должна их зацепить, когда он будет погибать, какие доводы приведу, если этот, самый страшный, о смерти, не работает.

– В общем, хотят свечки жечь – пусть, хочет отец присутствовать – хорошо. Лучше у нас, чем дома. Хочет отец командовать – пусть командует. Например, приезжает женщина с мужем: «Мне больно». Я предлагаю обезболить. Муж: «Я против». Она смотрит на него: «Я больше не могу». Он: «Ну, будем немочь». И это ее семья, я же не могу в самый тяжелый момент сказать: «Ну, вы знаете, и мужчина у вас!» Я все равно с уважением. Ведение родов у нас все-таки индивидуальное.

Чего мы только не видим. Муж тот же, а жена другая. Он приводит новую женщину, а хочется спросить: «А Злата где?» Неловко, конечно. Разные судьбы проходят мимо. Бывают роды в абсолютно женских компаниях. Мама, бабушка, подружка. И такой хохот стоит с обсуждением шопинга и мужиков.

– Лучше, чтобы муж пришел или мама?

– А что вам удобно. В зависимости от того, кто паникер, а кто нет. Лучше, конечно, чтобы мама с поджатыми губами во время родов не говорила: «Лена, ты сейчас ведешь себя на троечку». Вот такого не надо. Лена не то, что на троечку, она на минус один себя может вести и вообще кричать в тумбочку.

Мужья, в целом, более спокойные. Один даже вот с любопытством рассматривал кесарево, а потом жене сказал: «У тебя такой красивый висцеральный жир!»

– А что, мужья по стеночке не сползают? Никогда же не знаешь, кто как себя поведет.

– Ну, мужья уже не сползают по стене. Во-первых, поменялся угол обзора. Они стоят за спиной женщины. Хоп – и на животе человек. Потом, роды длятся долго. Мужчина успевает расслабиться, он может выйти покурить, пообедать, отъехать.

– У вас есть семьи, в которых всех детей приняли вы?

– Конечно. Есть женщина, с которой мы родили семерых детей. Это удивительные пациентки, у них другой взгляд на жизнь, материнство, если вы боитесь родов, общайтесь с такими. Можно почувствовать себя песчинкой в потоке поколений.

Очень хорошо рожают матушки. Они смиренные. Прекрасно помню одни из своих первых родов. Матушка: «Можно я тут святую водичку поставлю, разрешаете?» Я: «Да, конечно». Она: «Просто если будет умирать, тут и окрестим». Я так испугалась, помню: «Господи, да почему же умрет-то?» И она молча лежала. Я: «А вам не больно?» Она спокойно: «Почему же, больно».

Начиная с третьего ребенка ты по-другому ощущаешь все. В первых двух родах материнство не захлестывает сразу. Особенно в первых. Адреналин, дофамин – да. Ты братаешься, все счастливы, но чтоб ты почувствовал несусветную любовь к младенцу и понял, что твоя жизнь ничто – приходит позже. А начиная с третьего материнская любовь наступает прямо в момент рождения. Они говорят с ребенком по-другому.

В первые роды так: «А чего он кричит?», «А чего замолчал?», «А нормально, что красный?», «А что синенький такой?» Одно и то же всегда. А здесь так спокойно и наполненно: «Милый, привет, привет».

– Есть доктора, которые смотрят на женщину в дверях и сразу говорят: родит сама или не родит. Я так сказать не могу никогда, я понятия не имею. Мне кажется, дай шанс – и родит. Для меня это всегда открытие. Я верю в пациенток, верю в какие-то силы до последнего. Не знаю, как буду рассуждать лет через 10-15.

Мы лояльны. Нет такого – 40 недель наступило и должны начаться роды. Это может быть и 41-я, и начало 42-й недели, при условии, что все идет хорошо. Очень не любят врачи индуцировать роды, потому что, когда ты дожидаешься этого заветного момента, все случается феерично, так, как должно быть.

Совсем недавно была пациентка, мы тянули до последнего, обговаривая срок родов. Я говорю: «Ну давай или 14-го, или 15-го. И лучше 15-го, потому что за один день или час может все измениться». И она приезжает 13-го с хорошим открытием: «А мы успеем сделать эпидуральную анестезию?» «Ириш, ну тут голова…» «У меня голова???» «Да, голова, прекрасные светлые волосы». «У него светлые волосы??? Ух ты!» Мы просто дождались.

– Ну да, дождаться – это самое сложное для женщины в такой ситуации.

– Да, самое страшное, что женщину все время теребят окружающие: «Когда?», «Что говорит врач?», «А ты не перенашиваешь?» Это очень действует на нервы, ну что сделает женщина, если не начинаются роды.

– Против кесарева часто протестуют?

– Часто заходят и сразу говорят: «Все что угодно, только не кесарево сечение». И ты так съеживаешься, потому что думаешь: «Ну точно, будет кесарево». Акушерство не терпит категоричности. Или входит пациентка: «У меня не будет эпидуральной анестезии!» недель так в 16. И с первой схватки она просит эпидуралку. Если женщина приходит и говорит, что не знает, как все будет, все будет идеально.

Помню, однажды говорят мне: «Никакого кесарева, все натуральное». А потом случается беда – гипоксия. И ты бежишь в операционную. А она рыдает белугой. На первых операциях я плакала тоже. Казалось, ну дай ей шанс, еще чуть-чуть и родит. А потом понимаешь, что в жизни есть бесценнейшая вещь: здоровый и живой ребенок. И ради него можно пренебречь чем-то. Если ты пойдешь на поводу и родится не совсем здоровый, женщина у тебя обязательно спросит: «А если бы кесарево, этого бы не было?» И ты ответишь: «Да, не было бы». Они все это спросят.

– А если стимуляция родов, то тоже спросят: доктор, а если бы я сама?

– Если ты начал стимуляцию, то берешь ответственность на себя. Да, сделали, допустим, кесарево. И ладно, если ребенок крупный, не пролез, а если по другой причине, по гипоксии? И женщина задаст сакраментальный вопрос: «А вот если бы не стимулировали, я родила бы сама?» И ты будешь думать, да или нет.

Мы с пациентами всегда ведем диалог. Я, допустим, говорю: «Скорее всего, у нас ничего не получится. Но давай подождем час-два, и, если ситуация останется такой же, то мы смело пойдем в операционную. Тогда на душе у тебя и у меня будет спокойно». И некоторым хватает одного шанса из ста, женщина успокаивается, собирается, и вдруг меняется акушерская ситуация, и мы рожаем. Поэтому просто набраться терпения и не вмешаться в судьбу – очень важный момент.

– Судя по вашим рассказам, роды стали протекать куда разнообразнее, чем двадцать лет назад. А поведение детей изменилось в связи с этим?

– Дети стали вести себя по-другому. Они не сразу кричат. Нет дисбаланса: лежишь на животе, пуповина пульсирует, мамин стук сердца родной, тепло, они глазеют и молчат. В какой-то мере это связано с эпидуральной анестезией, мама обезболена, и ей комфортно рожать. И кто бы что ни писал, эпидуралка не действует на малыша. У детей более осознанный взгляд, они расслабленные, красивые, не отекшие. Педиатры отмечают, что у детей теперь совсем другая шейная складка, не напряженная.

Вот эта любимая фраза: «Подыши, родная», когда из вас, извините, зонтик раскрытый достают. Это очень тяжело всегда.

Только если вы прошли курс гипнородов удачно, в момент схватки, когда вам безумно больно, вы говорите мечтательно: «Волна пришла!»

Так скажет одна женщина из миллиона. У остальных дикий спазм и боль, и мы все делаем, чтобы их снять. Согреваем ноги теплыми носочками, наливаем ванну, выключаем свет. Эпидуральная анестезия убирает боль, женщина расслабляется, ребенок спокойно проходит в родовые пути.

– Может ли это сказаться на будущем ребенка? Легко родился – не будет бороться, добиваться чего-то в жизни?

– Дети и сейчас борются за жизнь. Просто им стало легче. Важно, что вы ему не мешаете, когда вам нестерпимо больно. Сейчас речь идет о том, что внутриутробный малыш – это пациент. И за него борются.

Тон на родах задает ребенок, и его характер по родам вы примерно можете понять. Я не хочу никого обидеть, но мальчики от девочек отличаются очень сильно. Если девочка молча и терпеливо все снесет, то парни нет. Когда у нас случаются преждевременные роды или осложненные, мы вызываем детскую реанимацию. Первое, что реаниматологи спрашивают, входя в бокс: «Девочка или мальчик?» Я не шучу сейчас. Им говорят: «Девочка». «Слава Богу».

У нас был мальчик, который зажимал свою пуповину. Мы видели на УЗИ. Зажимал рукой, сердцебиение падало до 50-60, он отпускал, и когда все восстанавливалось, снова за нее хватался. Вот зачем он это делал? Ну, что это? Сила характера или что?

Многим детям судьба предоставляет шанс бороться изначально. Допустим, ребенок стремится родиться, но не может технически. Он больше, чем мамин таз. Он будет пытаться, но в конце концов маме сделают кесарево. Да, скорее всего, он больший борец, чем тот, кого по плану достали 10-го числа: сделали разрез, вынули, сказали, мол, дыши, радуйся, будь добр.

– Влияют ли роды на судьбу человека?

– Сказать, что задатки ребенка появляются в момент родов, я не могу. Роды влияют на судьбу, когда, например, гипоксия. Ребенок с гипоксией может или очень хорошо развить то, что ему дано, ворваться в эту жизнь с большими задатками, чем были, или свести к нулю. Вот он привык бороться.

Кстати, почти все акушеры и детские реаниматологи рождены не совсем типично и не всегда хорошо. Это дети, которые были 1-2-балльные или перенесли несколько операций. Один наш доктор родился в результате отслойки плаценты, и его мать помнит, что с нее сдирали красные ногти, которые она только что сделала в салоне красоты, и кричали: «Спасайте мать, плевать на ребенка».

Так что это очень весело, когда распределяют в мединституте: слепенькие идут в офтальмологию, подергивающиеся – в неврологию, а те, кто еле родился – в акушерство.

– Всегда ли родители бурно приветствуют родившегося малыша или бывают неожиданные реакции?

– Когда внезапно рождаются дети с рыжими волосами, а ничего не предвещало, в боксе наступает напряженное молчание. Пока кто-то не скажет: «Да дед Коля, помнишь, рыжий у нас был!» И такой вздох облегчения всеобщий.

У меня была пара, оба огненно-рыжие студенты. И рождается ребенок, прямо красного цвета. И она кричит мне: «Он не рыжий? Скажите! Не рыжий?» А что я скажу? Он очень рыжий. Я кричу в ответ, тяну время: «Мокро, непонятно, не видно, сейчас посмотрю!»

– А если хотели мальчика, а рождается девочка? И наоборот? Или цвет глаз не тот, что ждали?

– Бывает, что если ребенок кажется женщине не очень симпатичным, то она сразу говорит: «О, на мужа похож! В их породу». Еще смешно, когда родители четко знают – у нас родится ребенок с голубыми глазами или зелеными. Всегда все дети рождаются с серыми! Ну что, будешь спорить? С зелеными – так с зелеными. Как правило, все радуются, как хорошо, какой замечательный, и вопрос только один: «Почему он такой синенький?» А просто дети с венозным кровотоком рождаются, и светлеют с каждым вдохом.

– Вы всегда на телефоне и в режиме stand by?

– Человек нашей профессии не рассчитывает ни на что в этой жизни. Важно смириться и чтобы семья приняла. Я никогда не знаю, что будет со мной завтра. Помните бандитскую поговорку из 90-х: «Папаш! Где я, а где завтра!» Вот то же самое. Я села в театре, через 5 минут встала и поехала в клинику. Изначально на пьедестал поставлено акушерство, и это твоя основная жизнь. И это лучшее, что со мной случилось. Мои коллеги входили в поезд и выходили, возвращались назад. Отпуск – единственное время, когда мы отключаем телефон.

– А что вы пропустили из важного?

– Огромное количество спектаклей и концертов. Групп, которые приезжают раз в полгода. «Депеш мод», Земфиру, The Cure пропустила, надеюсь, в этом августе схожу, билет уже есть. Поэтому мы всегда говорим: «может быть», «если что». Даст Бог, я пойду на The Cure, вот так мы говорим.

Однажды у нашей коллеги был юбилей, мы нарядились в сари на индийский манер, прилепили бинди на лоб, пели и танцевали. А у меня вступила в роды пациентка. И я, оттанцевав, прибежала в клинику. Муж из Черногории, жена наша соотечественница, вторые роды. Вхожу в бокс, ей так больно, она дышит, поворачивается, а тут я с бинди и в сари стою. И ей даже обидно: «А что это вы такая красивая вдруг?» «Извини, извини». У нас есть фотография общая: муж черногорец, врач индус, жена русская.

А как-то раз я прибежала, когда была отслойка плаценты, в том, в чем была. Пижамные штаны в цветок, почему-то сабо на здоровенных каблуках и меховое манто. И вот так я ворвалась сюда. Мы часто врываемся в нелепых нарядах.

– Персонал клиники, наверное, уже к этой картине привык?

– Наши охранники в приемном самые деликатные на свете. Они делают вид, что вообще ничего не происходит. Ты в костюме волка вбегаешь, и они так спокойно берут голову волка, вешают на крючок, дают тебе номерок. У них всегда есть специальный лоток для родов. Потому что есть категория пациентов, которые, едва зайдя, начинают тужиться прямо на входе. Мы осматриваем: «Вы не рожаете». «А, да? Ну ладно». А охранник всегда готов принять роды, он такое видел много-много раз.

– То есть для вас невозможна ситуация, когда врач хочет домой и стимулирует роды? Или его смена заканчивается, и надо побыстрее? Не раз читала об этом. Вы можете понять такого доктора?

– Не могу. Потому что он бесстрашный. Мы же все боимся осложнений, в каждой пациентке видишь все, что написано в учебнике и что ты встречал. Ты проецируешь и прогнозируешь. Поэтому таких врачей я понять не могу.

У нас такого не было никогда, нас так воспитали. Мы не связаны с левыми деньгами, у нас белая зарплата. Я, конечно, никогда не буду женщине делать что-то ради денег, потому что каждая для меня – родной человек. И чтобы у нас кто-то стимулировал под что-то – такого не было никогда. Не можешь, заболел, в отпуске – передай коллеге.

И с коллегами могут быть любые отношения, кроме плохих. Наши кровотечения – одни из самых страшных, когда минута – литр. И все в пижамах несутся на помощь друг другу. Это потрясающе.

– К вам приходили после других докторов?

– У меня была замечательная пара, у них ребенок с тяжелым ДЦП, рожали в новогоднюю ночь с подвыпившими врачами в каком-то роддоме. И они пришли с рассказом, что у первого ДЦП, потому что была молочница и вроде как он заболел. Я же не могу сказать: вы знаете, ребят, дело-то не совсем в молочнице, а в пьяном враче, который накладывал вакуум, щипцы, а они несколько раз срывались. Такие доктора не создают себе базу. Это люди, к которым никогда не вернутся.

А с подобными парами всегда непросто, потому что вторые роды должны быть идеальными. У этих, по счастью, была двойня. Можно было спокойно сделать кесарево сечение.

– Есть у вас любимая часть работы, ради которой вот это все происходит в вашей жизни?

– Когда появляется ребенок. Это не может оставить равнодушным никогда. Уставший ты, сонный, поругался дома или еще что-то. Это может быть третий или четвертый за сутки, радость одинаковая. Женщина звонит маме: «Я родила», и я своей: «Я родила». Мои родители переживают больше, чем их: «Кто?» «Мальчик, Яков родился». Еще радость, когда было плохо, а ты успел его достать и все хорошо, он закричал.

– Вы верующий человек?

– Да, конечно. И если тяжелые роды, я даже даю какие-то обеты. Допустим, 50-й псалом выучу, доеду в Оптину пустынь, в Дивеево, лишь бы все было хорошо. Невозможно быть неверующим на такой работе. От тебя мало что зависит, ты стоишь и встречаешь на этом свете человеческую жизнь, работаешь с Божьим чудом. При общении с детьми и рожающими ты не можешь быть черствым, грубым. Ты стоишь – и происходит чудо.

– Многие это объясняют законами биологии.

– Я очень хорошо учила биологию, у меня красный диплом, там не объясняются все процессы. У вас могут идеально протекать роды, но может родиться тяжелый ребенок. Или протекать отвратительно, а появляется абсолютно здоровый малыш. У каждого своя судьба. И когда ты каждый день работаешь с Божьим Промыслом, ты не можешь быть не в чистоте, скажем так. Хотя, когда после тяжелых родов я ходила к священнику и говорила: «Я не хочу быть палачом», то получила ответ, что это не мои грехи. Как рождались дети, так и будут рождаться, как умирали, так и будут умирать. «Работайте! Все будет хорошо» – так он сказал.

– Как вы стали акушером?

– Я пришла во врачи из акушеров, проработав на скорой, и не прекращала работать с 1 сентября 2000 года. Это позволило мне быть очень приземленной в жизни.

Я точно знаю, что не изобрету лекарство от смерти, не спасу человечество, просто делаю ту работу, что есть. Считаю это послушанием даже, делаю с душой.

В медицину я пошла, потому что сильно болела мама, надо было делать инъекции. А потом работала на скорой помощи, и мне очень нравилось. Ты всегда один на один со своим мозгом. Ты один на один с детьми, авариями, умирающими.

В институте я практиковалась на травматолога, был замечательный учитель, я отрезала какие-то пальцы, помню, даже ногу гангренозную. При этом работала акушеркой в перинатальном центре. И с какого-то дежурства не вернулась. Там душа, драйв, адреналин, не могу объяснить, вот я хотела быть как они. Как Елена Игоревна Спиридонова, наш главврач, и Марк Аркадьевич Курцер. Он всегда всем помогает. Я до сих пор могу, как и любой доктор, позвонить среди ночи и сказать: у меня то-то и то-то. И он приедет, поможет.

– А первый раз, когда вы принимали роды, повлиял на вас?

– Это было еще на скорой помощи. Потрясающее ощущение. Да, я принимала ребенка сама в руки первый раз, рожала 14-летняя девочка. Матери ее было 28 лет, она говорила: «Ой, у нас все легко рожают!» Я помню этот адреналин. И он сейчас все тот же.

Помню, на скорой все боялись рожающих женщин, старались как можно скорее привезти в больницу и кричали: «Каталку нам!» А в больнице отвечали: «Какую каталку, пусть сама идет!» А нам казалось, что вот раз две схватки, значит, прямо сейчас родит. И сейчас женщины рассказывают, что скорая возит напряженно, в машине все молчат и, как довезли, сразу оживляются: «Ну как у вас дела, все хорошо, в порядке?»

– Когда люди узнают, что вы акушер-гинеколог, какой вопрос задают?

– Рассказывают про свои роды. Обязательно. Особенно если обиды или боль. Бывает прямо за столом: «Акушер она, м-да… Родили мы тут ребеночка, тяжеленького, врачи заставили написать отказ». А я сколько работаю, не видела врачей, которые прямо заставляли, обычно мы всех детей домой хотим отдать, а не в детский дом.

Негатив словить легко, при том, что я не хожу с майкой: «Я акушер, если что, обращайтесь». Соседи мои не знают, кто я. Интересно, что они думают, когда я выбегаю и прибегаю по ночам. Охранники в гараже меня ненавидят. У меня был такой, который строго спрашивал: «Какой у вас процент кесаревых сечений?» Или, допустим, я уезжаю ночью, охранник сонно спрашивает: «Какие роды?» «Да первые, первые, не вернусь долго». Значит, до утра точно. Или я говорю: «Третьи» и тогда слышу тяжелый вздох.

– Когда женщина теряет ребенка или он рождается нездоровым, как вы реагируете и что делаете?

– Это очень тяжело. Каждый поступает индивидуально, нас этой психологии не учат. Безусловно, мы очень переживаем, останавливаются все дела, ты не едешь ни на какие дни рождения. Всецело погружаешься в горе и единственное, чем можешь помочь – разделить его. И кстати, про обеты – знаю многих коллег, у которых случилось несчастье, и они давали обет, что не уйдут из медицины. Потому что самое первое, что ты хочешь сделать – уйти.

И как бы мне ни рассказывали, какой я хороший врач, я помню тот единственный случай, когда была нехорошим врачом. И всю жизнь буду с этим жить. Каждый из нас с этим живет. Каждый помнит того, кого не смог спасти. Ты себя просто съедаешь на корню.

– Роды сейчас могут стоить и 200, и 500 тысяч. За что готовы платить люди, как вам кажется?

– Часто приходят пары, которые первый раз рожали и там искалеченные дети, они готовы любые деньги заплатить, лишь бы все было хорошо. Они уже обжигались.

Или вы приходите: «Хочу рожать стоя, на одной ноге с бубнами и шаманами». И вам в бесплатном роддоме говорят: «До свидания». Или говорите разумные вещи: «Хочу, чтобы с первыми схватками мне сделали кесарево, потому что полагается плановое». И в бесплатном вам опять отвечают, что в субботу врач не поедет, в выходные не кесарим. А тут индивидуальный подход и абсолютная безопасность. И в случае беды никто не отвернется.

– Понятно, что за бубны, шамана и кесарево после схваток заплатить можно. Но не кажется вам, что это в корне неправильно – платить за то, чтобы детей не искалечили?

– Конечно, хотелось бы, чтобы все были вежливы и безупречны бесплатно. Сейчас очень тяжело с медициной. У нас вы пришли, заплатили деньги и имеете право требовать, чтобы все было на высшем уровне. Но в госучреждении не платят ничего. Врач из Самары недавно публиковал квиток с зарплатой 9000 рублей. Несмотря на это, они очень стараются. Выживать там сейчас очень тяжело. Врачи тонут в жалобах, огромном потоке негатива, все время кому-то должны, и все это за 9000 рублей по 2-3-4 смены, я перед ними преклоняюсь.

Конечно, нас всех иногда подгрызает тот факт, что где-то людей спасают бесплатно, а я тут в лучших условиях сижу. Ну, скрутит меня, и я пойду спасать. Не могу сказать, что мы получаем космические зарплаты. Да, мы работаем в хороших условиях, лучших для врачей. И для пациентов, надеюсь, тоже. Закончится платная медицина – пойдем в бесплатную.

– Все же, когда я требую бубен, то понимаю, за что плачу. Но чтобы не искалечили…

– Вы платите за свою безопасность, комфорт. Если у вас будет стоять выбор, бесплатно оперироваться или платно, вы тоже сильно подумаете. Я прекрасно помню СССР, пионером была. Мне казалось, что впереди только светлое будущее. Но оно не оказалось таким уж светлым для бесплатной медицины.

– Чем ваша специальность отличается от других направлений в медицине?

– Большим позитивом. Огромной отдачей. Я не представляю, какая отдача в психиатрии. Не представляю, как отдыхают эти люди и где ищут источник вдохновения. Или как работают детские онкологи.

Я вижу улыбки, смех, детей, это очень заряжает. Мы счастливые люди, часто смеемся с пациентками во время родов. Чувство юмора очень помогает. Некоторые пары говорят: «Мы всем советуем идти к тебе, чтобы рожать и смеяться»

– Какие фильмы вы советуете смотреть женщинам и что смотрите сами?

– Если пациентка нервничает, я советую смотреть сериал «Друзья», они там прекрасно все рожают. Не надо смотреть сериал «Скорая помощь». Я помню, там родилась голова, они ее вставили назад и сделали кесарево. Это смотреть не надо. Есть замечательный сериал «Вызовите акушерку» и старые советские комедии, которые разгружают.

Кстати, мужьям, которые собираются на роды, мы всегда говорим: «Это будет не как в кино!» В фильмах часто показывают, что только она излила воды, бац – и сидит с месячным ребенком в руках. И многих пациенток мужья отказываются везти после того, как отошли воды. Они верят, что сейчас им на руки выпрыгнет ребенок. А женщина может еще сутки рожать. Ну, а вот это киношное «тужься-тужься, давай-давай» – точно, как в жизни. Только без макияжа.

Как сообщалось ранее, ярославский акушер-гинеколог, заведующая акушерским отделением ярославского областного перинатального центра Елена Степанова рассказала, чем опасны домашние роды и почему врачи приветствуют присутствие мужа в родзале.

Премьер-министр России Дмитрий Медведев поручил Минздраву и Минэкономразвития рассмотреть возможность приватизации служебного жилья медицинскими работниками, передаёт Парламентская газета.

«Рассмотрите возможность приватизации служебного жилья медицинскими работниками при условии продолжения ими профессиональной деятельности на прежнем месте работы», — говорится в списке поручений главы кабмина.

Кроме того, Минздрав и Минтруд рассмотрят возможность бесплатного зубного протезирования для инвалидов, приравненных к категории инвалидов Великой Отечественной войны.

В адрес главы кабмина поступило много персональных обращений и просьб о предоставлении помощи в сфере здравоохранения. Медведев поручил министрам и главам регионов разобраться в ситуациях, оказать содействие и принять меры.

Как сообщалось ранее, семье врачей удалось через суд выбить квартиру, обещанную им чиновниками Тотемского муниципального района.

Член Совета Федерации Ирина Руковишникова внесла на рассмотрение в Госдуму законопроект о борьбе с «аптечной наркоманией», передаёт regnum.ru.

Сенатор отметила, что в законодательство об административных правонарушениях не внесён особый порядок контроля за обращением лекарств.

Такие препараты, как пребагалин, тапентадол, тропикамид и циклопентолат, включены в Перечень лекарственных средств для медицинского применения, подлежащих предметно-количественному учету, в перечень включены также лекарственные средства, содержащие сильнодействующие, ядовитые, наркотические, психотропные вещества и их прекурсоры, в отношении которых на территории Российской Федерации действуют усиленные меры контроля, указала автор.

Предлагается ввести наказание за нарушение установленных правил оптовой торговли лекарственными средствами и порядка розничной торговли лекарственными препаратами, если эти действия (бездействие) совершены в отношении лекарственных средств для медицинского применения, подлежащих предметно-количественному учету, и не содержат уголовно наказуемого деяния. Предполагается, что штраф на граждан составит от 5 тыс. до 10 тыс. рублей, на должностных лиц — от 20 тыс. до 30 тыс. рублей или повлечет дисквалификацию на срок от одного года до трех лет. Штраф на лиц, осуществляющих предпринимательскую деятельность без образования юридического лица, может составить от 20 тыс. до 30 тыс. рублей или административное приостановление деятельности на срок до девяноста суток, на юридических лиц — от 10 тыс. до 150 тыс. рублей или предлагается административное приостановление деятельности на срок до девяноста суток.

Как сообщалось ранее, арбитражный суд Ростовской области вынес 17 решений о приостановке деятельности 20 аптек.

Фельдшер подмосковной подстанции скорой помощи Лика Римская рассказала «МК» о том, как представляют медиков пациенты, почему медработники не только спасают пациентов, но и спасаются от них и может ли фельдшер получать достойную зарплату.

Зарплаты

Первое время, при зарплате в 10 тысяч, которую я получала еще в Твери, я думала: Блин, зачем я это сделала! А потом вспоминаешь, что помогаешь людям. Не зря говорят, что медики почти все альтруисты.

Те, кто мечтает о большой зарплате, выезжают в Москву и Московскую область. А те, кто работает для души, они остаются на местах, где не очень много платят.

На «скорой» стало меньше работников

 Смотря о какой «скорой» говорить. Если о московской и подмосковной, то там вполне хватает людей, нет недостатка кадров, а вот на периферии большая проблема. Например, в Твери людей катастрофически не хватает. Приходят молодые специалисты, а через две недели уходят. Нагрузки большие в связи с тем, что людей мало, а хочется кушать и поспать.

Самые «тяжёлые» пациенты

Психологически тяжелее всего общаться с родственниками пожилых пациентов. Казалось бы, взрослые люди — должны себя контролировать, но они начинают иногда так чудить и такие истерики закатывать, что просто диву даешься.

Это происходит из-за чрезмерной суетливости, отсутствия такта и недопонимания действий врача. Вот недавно я работала одна на бригаде. Был вызов к бабушке, у которой сильное носовое кровотечение. Доехали быстрее, чем за 20 минут, но родственники меня встретили в штыки. Они носились по квартире и кричали, что их бабушка истекает кровью. И требовали не медлить с оказанием помощи. Хочу заметить: очень часто люди не понимают специфику работы врача и специфику работы фельдшера. Они не понимают, что сначала нужно осмотреть пациента и оценить ситуацию, как минимум померить давление, чтобы понять: давать таблетки или ставить капельницу. А родственники собрались толпой в одной маленькой комнате и, глядя, как я начинаю мерить давление, стали кричать: что вы делаете? Почему вы ей не помогаете? У нее кровь из носа течет, а вы ей давление измеряете. Это непрофессионально! Пришлось, конечно, и себя в руки взять, и попросить родственников выйти в другую комнату. Но все хорошо обошлось.

Эра пятикантропов и домашние роды

У нашего населения достаточно низкий уровень медицинской грамотности. В частности, речь идет о домашних родах. «Я хочу родить дома, потому что так заложено природой. Врачи не нужны. Раньше же рожали в полях, и все было хорошо», – вот мнение многих современных женщин, которые за естественность. Иногда будущие мамы нанимают домашнюю акушерку, доулу, а те предлагают им… дистанционные роды. Я вообще не понимаю, как акушерки, дипломированные специалисты, которые учились несколько лет для того, чтобы помогать женщине и ребенку во время родов, доходят до того, что по скайпу принимают роды. Ведь если вдруг что-то случится, ни одна «скорая» просто не успеет доехать. Даже в Москве. Если у ребенка, не дай бог, асфиксия, даже если через пять минут приедет скорая, мозг новорожденного за это время умрет. Допустим, ребенок родился, но не дышит, у него нет сердцебиения. Допустим, «скорая» приехала уже через 5 минут. Но пока врачи поймут, что случилось, пока они начнут оказывать помощь, и, даже если они ребенка спасут, – вероятнее всего, в дальнейшем малышу будет грозить инвалидность.

Я еще в Твери работала в акушерской бригаде, когда пару раз пришлось принимать роды дома, но последствий, именно с ребенком связанных, не было.

Ребёнок спас маму

Женщина страдает эпилепсией. Свои препараты она принимала вовремя и кормила грудного малыша смесью. Однако это не уберегло ее от очередного приступа. Папа, как я поняла, был на работе, а мама почувствовала себя плохо. При эпилепсии часто происходит «аура». То есть у человека до приступа есть ощущение: вот, сейчас начнется. И женщина решила пойти открыть дверь, чтобы позвать на помощь, но не успела, у нее начался приступ. А в это время трёхлетняя дочка, которая играла в планшете, позвонила папе по видеосвязи, показала ему маму, папа вызвал скорую, а потом приехал сам.

«Скорая» и «неотложка»

Неотложку вызывают, когда состояние не угрожает жизни. Бригада должна приехать в течение 2 часов. А самые срочные вызовы у скорой – бригада должна приехать в течение 20 минут. Эти сроки нарушаются в праздники, особенно в Новый год. Тогда задержки бывают большие: и по 6, и по 8 часов. Бывает, у тебя висит 100 вызовов. Через 5 минут к ним добавляется еще 30. И тебя отправляют не туда, кто раньше вызвал, а туда, где проблема рангом выше. Парализация, например.

На первом месте ДТП, утопления, когда человек не дышит, когда происходят обрушения, разминирование. У поликлиники тоже есть своя неотложная помощь.

Не удалось спасти

Была у нас странная семья. Когда ребенок умер у нас на руках, у мамы была невероятно спокойная реакция. Может, конечно, ее можно списать на состояние аффекта. Одним словом, мама была многодетная — у нее четверо детей. Таблеток наелись брат и сестра 3 и 4 лет. Девочке реанимационные мероприятия не помогли, а про мальчика мама даже не сказала – мы его сами заметили в углу, бледного, с признаками интоксикации. Мать призналась, что пыталась вылечить его активированным углем. Ну, подумаешь, ребенок горсть таблеток скушал… Мальчику мы промыли желудок и забрали его в больницу.

Бывает, приезжаешь в семью, даже если там один ребенок, и понимаешь, что она неблагополучная. Всюду валяются вещи, игрушки, коробки, мусор. Ребенок неумытый, в грязной одежде. Да и мама такая же, а иногда в алкогольном опьянении. Что мы можем сделать? Можем только полечить. Но мы не передаем информацию в отдел опеки. Мы можем только вызвать участкового педиатра на следующий день, а педиатр уже сам направляет тревожный сигнал куда следует.

Стереотипы о «скорой»

Наверное, у большинства такое мнение: фельдшеры скорой помощи – это лентяи, которые не хотят надевать бахилы, которые несут везде грязь и не извиняются за это. Они не понимают, что в нашей работе счет идет на секунды. У людей очень потребительское отношение к медикам. И вызывают на все подряд. Заснуть человек не может – звонит, помогите. Температура 37.2. Тоже трагедия.

Вызывают по пустякам и мужчины, и женщины. Еще любят вызывать в том случае, когда свело икру из-за недостатка микроэлементов. Но по телефону говорят —срочно, судороги! И вот мы мчимся, думаем, что у человека эпилепсия. А приезжаем и видим здорового мужчину лет 30-ти, который говорит: я спал, и у меня ногу свело, сделайте что-нибудь. А еще распространенной жалобой является шум в голове. По сути, мы ничего не можем сделать в этом случае, поскольку ишемия – это хроническое состояние, а не обострение. И приходится рассказывать пациенту, что для него это уже вариант нормы.

Безопасность медиков

Сейчас ведутся разговоры о том, чтобы мы ездили со скрытой камерой. Но пока это на уровне слухов. Подождем, когда нас все-таки обезопасят от людей, которые ведут себя не совсем адекватно. И хотя наша миссия — спасать людей, все чаще нас самих нужно спасать от пациентов.

Как сообщалось ранее, фельдшер челябинской скорой помощи Сергей (имя изменено) рассказал изданию о том, на сколько ставок приходится работать медикам, сколько вызовов за смену обслуживают, успевают ли пообедать, как обманывают пациенты, приукрашивая свои повреждения и что самое потрясающее в работе «скорой».

Росздравнадзор проверил более 1200 клиник пластической хирургии – в 70% из них выявили нарушения. В основном – это отсутствие круглосуточного наблюдения пациентов, использование незарегистрированных или фальсифицированных лекарств, а также низкая квалификация хирургов. Кроме того, не все клиники имеют достаточное оснащение, передаёт bfm.ru.

В мае прошлого года Минздрав расширил перечень оборудования. Теперь в каждой клинике должны быть стационарный рентгенаппарат, маммограф, кабинет переливания крови и своя лаборатория. Далеко не каждая частная клиника может себе позволить эти новшества, особенно если она небольшая. Да и сами хирурги говорят, что все это не нужно — обследование пациент проходит до операции и ресурсов для этого предостаточно.

Президент компании «Бьюти Плаза» Александр Тепляшин входит в пятерку лучших пластических хирургов мира. Он говорит, что встряхнуть эту отрасль в России давно пора. Получить лицензию раньше было довольно просто, и много врачей ринулись в пластическую хирургию, не имея никакого опыта, а ради снижения цен некоторые клиники стали использовать некачественные материалы. Но не все так однозначно, говорит Тепляшин.

«Причины разные, наведение порядка и в то же время это вопрос в какой-то степени монополизации рынка. Слишком много развелось нашего брата, потому что бесконтрольно выдавали лицензии. Уже там ниже нижнего, знаете. В поликлиниках стали под видом иссечения рубцов, уши делать за какие-то копейки, пластика век вообще в каждой подворотне. Но когда увеличено количество, неизбежно страдает качество. Люди, которые командуют этим рынком, связаны с правительством — это моя версия. Они же имеют свои центры, и они пытаются сократить количество действующих врачей для того, чтобы поднять цены на эти услуги. Эстетическая медицина — это отрасль бизнеса, там большие деньги крутятся», – считает Александр Тепляшин.

Одна из причин усиления контроля — гибель пациентов после пластических операций. В прошлом году летальных исходов было шесть. Это, конечно, немного по сравнению с общей статистикой смертей на операционном столе, но каждый случай вызвал широкий резонанс. Вот что говорит ведущий хирург клиники «Фрау Клиник» Сергей Блохин.

«Хирургия есть хирургия, там форс-мажоры могут возникать. Просто отношение к пластической хирургии очень негативное — типа человек по своей дури пришел, ему сделали, а он погиб. Но это операция. Любая операция может привести к летальному исходу. Да, могут быть определенные нарушения со стороны хирурга, анестезиолога, персонала. Надо случай каждый разбирать. Но это должны быть объективные расследования, а не уничтожение отрасли», – рассказал Сергей Блохин.

Москвич Сергей Каплан неоднократно делал пластику, и не все операции были удачными. По его словам, если вам рассказали о возможных последствиях и даже отговорили от операции — считайте, попался хороший хирург. Но чаще с пациентами это не обсуждают.

Пациентам не объясняют, что даже у такой простой операции, как корректировка носа, могут быть неприятные последствия, а грудные импланты нужно менять через десять лет. Как говорят бывшие пациенты, зачастую результат пластики не оправдывает ожиданий, а судиться с клиникой бесполезно. На случай негативных последствий помогло бы страхование ответственности врача, существующее в других странах. Но власти этот вопрос пока не рассматривают.

Как сообщалось ранее, Николай Дайхес, директор Научного центра оториноларингологии ФМБА России, член-корреспондент Российской Академии Наук, рассказал о деятельности подшефной ему организации, проблемах и достижениях.

Фельдшер челябинской скорой помощи Сергей (имя изменено) рассказал изданию 74.ru о том, на сколько ставок приходится работать медикам, сколько вызовов за смену обслуживают, успевают ли пообедать, как обманывают пациенты, приукрашивая свои повреждения и что самое потрясающее в работе «скорой».

«Спасаемся кофе, чаем, энергетиками»

— Образование у фельдшеров — среднеспециальное на базе медицинского колледжа. Срок обучения — три года восемь месяцев. После сдачи экзаменов получаем диплом фельдшера и сертификат: либо лечебного дела, либо скорой неотложной медицинской помощи. Соответственно, чтобы работать на скорой, нужен сертификат скорой помощи. Разумеется, есть у нас и люди с высшим образованием, это врачи: педиатры, кардиологи, реаниматологи. Но подавляющее большинство — фельдшеры. Со спецбригадами — кардиологами, реаниматологами — в Челябинске очень большой напряг.

График — обычная рабочая неделя. 40 часов в неделю. Но стандартно все приняты на полторы ставки. Это сутки через двое примерно. Почему? А тут как в анекдоте — на ставку не заработать, на две не выжить. Кто-то работает и на две ставки, есть такие, но это очень тяжело. По желанию выставляется график: с девяти до шести в будни, либо ночные смены, либо сутки через трое. Очень много совместителей работает и студентов. Они получают высшее медицинское образование, после определённого срока им выдают сертификат медицинской сестры — и можно работать в скорой помощи либо на ставку, либо на полставки. Днём учатся, ночью работают, а потом опять идут учиться.

У тех, кто работает сутками, смена обычно начинается в девять утра. У некоторых бригад — в восемь. Приходим мы заранее, надеваем спецформу, принимаем от предыдущей бригады медицинскую укладку с лекарствами, проверяем оборудование в машине. Это кислородные баллоны, дефибриллятор, аппарат ЭКГ, небулайзеры, родовые комплекты, шины, элетроотсасыватель, термосумка для сохранности растворов в зимнее время, носилки, аппараты внутрикостного доступа и всё такое. Всё это должно быть в чистых сумках, соответственно. Всё заряженное, всё работающее, с адекватным сроком годности, в исправном состоянии. Препаратов много для экстренной помощи. Есть общедоступные, как в любой аптеке: анальгин, дротаверин, супрастин. Есть препараты особого учёта, наркотические, которые применяются в экстренном случае — например, для обезболивания. Они, например, при открытых переломах применяются.

Обслужили один вызов, обслужили второй вызов, поступил третий, четвёртый, и так далее. Возвращение на подстанцию — по мере необходимости для пополнения укладки. Бывает, возвращаемся, когда вызовов на участке в городе нет. Пытаемся попить чаю, если получится. Если есть вызов, сразу выдвигаемся. Обычно ездим с вызова на вызов. И в течение дня — с девяти утра до девяти вечера — возвращаемся два-три раза. Буквально на пять–десять минут. Работаем без права на приём пищи, на отдых, на сон. Всё это происходит в минуты, когда есть время между вызовами. К этому привыкаешь. Спасаемся кофе, чаем, кто-то — энергетиками. Помогает жвачка, какие-то сосательные конфеты. У меня с наступлением ночи открывается второе дыхание. И, соответственно, ночью летом бывает такое, что вызова нет, и удаётся поспать часик. А потом опять получаем вызов — и вперёд.

Классический состав бригады — это два фельдшера или фельдшер плюс медсестра. Но, учитывая дефицит кадров, нередки случаи работы одного фельдшера. Спецбригады — это минимум два человека: врач и фельдшер или врач, фельдшер, медсестра. Фельдшеры ездят на все вызовы, а спецбригады — как запасной тыл. Фельдшерская бригада по необходимости может вызвать на себя уже спецбригаду. Разумеется, оказываем помощь, подготавливаем к транспортировке пациента и передаём спецбригаде.

«Описывают литры крови, а по факту царапина»

Бывает, что пациенты обманывают. Чтобы бригада приехала быстрее, утяжеляют состояние, расписывают всё в красках, перезванивают. Получили, допустим, вызов, движемся буквально пять минут, а они перезванивают, торопят. Разумеется, игнорировать такое нельзя. Приходится включать спецсигналы, рисковать, ехать быстрее. Вызывают, скажем, с кровотечением, описывают литры крови, а по факту там царапина. Либо вызывают к человеку без сознания на улице, говорят: «Без сознания, уже не дышит, синий». Приезжаешь, а там просто человек в состоянии алкогольного опьянения, причём полностью в сознании, адекватный. Бывает, конечно, и наоборот, когда необъективно оценивают ситуацию либо пациенты, либо их родственники. Говорят: «У него ничего страшного, оставьте его в покое», а там на самом деле угроза жизни. Скажем, пациенты с инфарктом миокарда. Или пациенты в алкогольном опьянении с тяжёлыми травмами головы недооценивают состояние, так как пьяные категорически отказываются от госпитализации. И с ножевыми ранениями отказываются, и с пулевыми — из-за криминального характера получения травм.

Бывает, требуют какой-то определённый медикамент ввести им. Или просто посмотреть, снять кардиограмму, послушать лёгкие, осмотреть, сделать перевязку, дать им таблетку, которая в аптеке стоит копейки. Бывает, кончилось лекарство — и вызывают «скорую», чтобы дали им это лекарство. Есть те, кто вызывает систематически. Мы их всех прекрасно знаем, их адреса, их историю заболевания. Есть те, кто получил какую-то, возможно, медикаментозную зависимость от препаратов. Но опять же… Мы вводим препараты по показаниям, при угрозе жизни, здоровью, а не по желанию пациента. Конечно, таких не очень много, но они есть — и изо дня в день вызывают. Реально каждый день, а иногда и не по разу. Вызов будет принят в любом случае, бригада в любом случае приедет, осмотрит от и до, потому что это очень серьёзно.

Есть у нас в городе много приезжих, допустим, с Таджикистана, Азербайджана, которые приезжают в Россию за оказанием медицинской помощи. Например, родить ребёнка. Такой контингент есть. Общий язык находить с ними, как правило, получается через родственников. Но был у коллег случай, когда поехали на вызов — а там парень из Мексики. Ему нужна была помощь, но он не мог ничего объяснить. Пришлось включать google-переводчик и общаться через google-переводчик. Госпитализация там не требовалась, он получил помощь, рекомендации — и всё закончилось очень успешно.

Сложно иногда работать с религиозными пациентами, которые не дают осматривать девушек, женщин, которым требуется помощь. Допустим, фельдшер-мужчина не может к ним прикасаться. Но тут вопрос ставится остро: либо фельдшер осматривает, либо уезжает. Решайте сами, что вам важнее.

Много конфликтов возникает на фоне госпитализации. Если у пациента нет показаний к госпитализации, многие просто требуют: увезите меня в больницу, пусть меня там прокапают, полечат немножко, как в советское время делали. Нужно понимать, что, даже если бригада скорой помощи доставит пациента в стационар, не факт, что его положат. Если показаний нет, то хоть «скорая» доставит, хоть сами они туда обратятся, их никто не госпитализирует. То же самое с выбором. Не хочет пациент ехать в эту больницу, ему нужна другая больница. Но всё это строго регламентировано, маршрутизация зависит не от бригады скорой помощи, а от диагноза, от прописки или места взятия. Разумеется, при угрожающих жизни состояниях пациент доставляется в ближайший стационар.

«Сектор приз» на барабане

Мой первый опыт работы с наркоманами — десяток человек в передозе сразу. Ехали-то к одному с непонятным поводом «человеку плохо», а там — «сектор приз» на барабане. Но с ними всё относительно просто: после введения антидота они быстро приходят в себя и стараются ретироваться. Обычно их в общественных местах находят — на лестничной клетке, парковке или детской площадке.

Кстати, если человек пьяный, это не повод для отказа в медицинской помощи. Потому что у пьяного человека объективно может что-то заболеть, может произойти алкогольный психоз, может случиться инфаркт или инсульт, упасть уровень сахара в крови — и у него будет неадекватное поведение.

Конфликты происходят. К счастью, не так часто. Если стоит вопрос безопасности медицинского работника, есть определённые инструкции, что делать. Нужно максимально быстро уйти с вызова, сесть в машину и покинуть место происшествия. Если объективно видишь угрозу своей жизни, то отзваниваешься в диспетчерский центр, сообщаешь о ситуации. По необходимости приезжает наряд полиции, уже с ним скорая заходит и выясняет, нужна медицинская помощь или не нужна. Если пациент становится буйным, есть угроза физической расправы, может быть вызван наряд полиции или психиатрическая бригада — по показаниям.

Иногда пациенту не нужна помощь, и он вызвал скорую, чтобы его просто посмотрели, просто с ним поговорили. И потом он начинает жаловаться, что бригада скорой помощи улыбается или, наоборот, грустная. Бригада скорой помощи не поздоровалась или помятая на вид. Были жалобы на самом деле. Звонили и говорили: «Вот, бригада скорой помощи не попрощалась с пациентом! Какие-то они хмурые, помятые, неулыбчивые». Были жалобы, что улыбчивые. Причём за смену могут пожаловаться так на одну бригаду даже. Но при оказании медицинской помощи нет стандартов — улыбаться или не улыбаться. Самое главное — найти общий язык с пациентом, выяснить, что с ним случилось, помочь. Если он говорит: «У меня всё болит, ничего не помогает», должны быть дополнительные вопросы.

Часто пациенты или их родственники просят (иногда требуют даже) надеть бахилы. Однако этот вопрос уже неоднократно поднимался на обсуждении и на станциях скорой помощи, и в Минздраве. Пока ответ однозначный — обязанности надевать бахилы нет. Ну и глупо всё-таки беспокоиться о чистоте полов, когда стоит вопрос жизни, а если вопрос не стоит, то для чего нужна «скорая»? Но, когда ситуация позволяет, всё-таки бахилы надеть можно, и некоторые бригады это делают.

В зимнее время при эпидемиях очень много вызовов с вирусной инфекцией: высокая температура, кашель, насморк. В этом году было много пневмоний. А сейчас, когда снег растаял, когда майские праздники наступают, разумеется, будут алкогольные опьянения, отравления шашлыками некачественными. В летний период характерен спад вызовов, всё относительно спокойно, сверхнормативной загрузки нет, когда бригада по 25–30 вызовов обслуживает, как зимой. Но много пациентов с кишечными отравлениями, с дорожными травмами, допустим, мотоциклистов. Или бывают травмы, связанные с летними видами спорта — паркуром, футболом. Ещё в летнее время у людей отпуска, ночные прогулки, ночные потасовки, травмы криминального характера. В весенне-осенний период — дорожно-транспортные происшествия, связанные со скользкими дорогами.

«На ставку не заработать, на две не выжить»

На заполнение документов времени не выделяется определённого. После выхода из квартиры мы не имеем права стоять и заполнять документы. Как вышли с квартиры, обязаны отзваниваться. В приёмном покое, когда мы передаём доктору пациента, с момента приезда в стационар до звонка в диспетчерский пункт должно пройти максимум 15 минут. То есть мы привезли пациента, переложили его на каталку, завезли, передали доктору — и сразу отзваниваемся. Если происходит какая-то задержка, если прошло больше 15 минут, всё это потом разбирается, выясняются причины — и по результатам проверки даже может быть выдвинуто дисциплинарное взыскание. Так как у нас машины оснащены системой ГЛОНАСС, всё это отслеживается.

За опоздание на работу, за невыход в график бывают дисциплинарные взыскания. По жалобам пациентов, бывает, наказывают. Если врач или медсестра нагрубили пациенту или что-то сделали не так, всё это разбирается, выявляется, по результатам проверки может быть наказан фельдшер или врач. Или за несоблюдение правил: не проверили наполненность кислородного баллона, не проверили заряд дефибриллятора, аппарата ЭКГ, сроки годности у лекарств прошли. Всё сильно зависит от ситуации. Либо ты вернулся на подстанцию в течение дня для пополнения кислородного баллона и заряда ЭКГ, либо проверяющий это заметил до того, как заметил ты. Это может быть лишение премии на месяц или лишение 50% премии на три месяца — вплоть до лишения 100% премии на год. Или увольнение без права работать в медицине — за некачественное оказание помощи, за халатность.

Если брать премию, она называется «доплата за качество работы», то на ставку у фельдшерских бригад это 10–12 тысяч. И если лишают на год, это очень ощутимо. Базовая зарплата, ставка у фельдшерских бригад — 6 тысяч, у врачей 12–15 тысяч. Есть доплаты за выход в ночное время. Они считаются по часам. Есть доплаты за стаж работы, за вредность, за переработку. К примеру, я поехал на вызов в половину девятого, за полчаса до окончания смены, обслужил вызов и приехал на подстанцию в 12. Переработка три часа. За эту переработку доплачивается рублей 50–70 в среднем за час. Обычно происходит не сразу на три часа, а где-то 15 минут, где-то 30. Всё это суммируется и выплачивается. Плюс уральский коэффициент, доплаты за выслугу лет, праздничные — за работу 1–2 января, 9 Мая, 8 Марта. Если работа выпадает, её оплачивают в двойном размере.

Вообще скорая помощь работает без выходных — 24 часа в сутки, семь дней в неделю. Это работа, где каждый новый вызов — неизвестность. И это, наверное, самое потрясающее. Например, говорят по телефону «судороги у ребёнка», а по факту ребёнок замёрз и дрожит от холода. Или говорят «температура», а на деле там оказывается пневмония с дыхательной недостаточностью и низким давлением. Лечишь и везёшь такую «температуру» в реанимацию. И так вызов за вызовом, к концу смены их может набежать и 25… Но, несмотря на усталость, на боль в спине, на голод ты не имеешь права на ошибку. Как бы ни было тяжело, ты обязан сделать всё, что в твоих силах. Скорая — место, где каждая секунда промедления может стоить жизни. Это место, где твои знания теории решают всё, а практические навыки отточены до такой степени, что ты можешь в темноте на ощупь найти нужное лекарство из укладки и поставить внутривенно укол в автомобиле, движущемся с сиреной на полной скорости.

Как сообщалось ранее, недавно в соцсетях активно обсуждали тему о том, как врач благовещенской скорой помощи Андрей Лялин на вызове к лежащему пьяному мужчине потрогал его ногой. В соцсетях разразились бурные дискуссии, а доктора сразу же уволили.

Министр здравоохранения России Вероника Скворцова заявила, что в ряде регионов обострилась ситуация, когда пациентов выдавливают из системы ОМС, заставляя обращаться в частные клиники, передаёт medvestnik.ru.

Министр призвала коллег в субъектах ЮФО взять этот вопрос под личный контроль. «Выдавливание из программы ОМС происходит вопреки тому, что она имеет хорошее финансовое обеспечение и по итогам года субъекты имеют остатки на счетах, – подчеркнула Вероника Скворцова. – То есть деньги не осваиваются. Если вы еще не развили свою инфраструктуру до такого уровня, чтобы пациент мог получить всю необходимую помощь в одном месте, тогда заключайте договоры с частными организациями, работающими в ОМС, сделайте так, чтобы человек не платил из своего кармана».

С этим согласился и руководитель Росздравнадзора Михаил Мурашко, подчеркнув, что особо остро она стоит в Ростовской области и Краснодарском крае. «В Краснодарском крае осуществляют медицинскую деятельность 1641 муниципальное и государственное лечебное учреждение и 4265 – частных клиник, при этом обеспеченность врачами составляет 33,3 на 10 тыс. жителей, – сообщил он. – В Ростовской области эти показатели составляют 829, 2327 и 30,5 соответственно. Для сравнения: в Астраханской области число государственных и коммерческих клиник примерно одинаковое: 330 и 361, а уровень обеспеченности врачами равен 47,20».

Выступающие констатировали, что невысокая обеспеченность медицинскими специалистами плохо коррелирует с уникальной ситуацией, которая сложилась в Южном федеральном округе. Мало того, что подготовку кадров для здравоохранения здесь осуществляют сразу 10 вузов – такой концентрации, по оценке Минздрава, больше нет ни в одном округе, контрольные цифры приема постоянно увеличиваются – за пять лет (с 2015 по 2021 год) рост достигнет без малого 40%.

Как сообщалось ранее, председатель Счётной палаты России Алексей Кудрин поддержал инициативу министра финансов Антона Силуанова о том, что взносы по ОМС необходимо перенести с региональной ответственности на федеральную.

В Магаданской области Минздрав запроси у главврачей региональных больниц информацию о возможности привлечения докторов «вахтовым методом», передаёт vesma.today.

В тексте запроса сказано, что проанализировать нужно возможность предоставления работникам служебного жилья и особых условий труда в соответствии с положениями главы 47 Трудового кодекса (Порядок разработки проекта соглашения и заключения соглашения).

Там же главных врачей просят оценить эффективность “вахты” в решении проблем кадрового дефицита. Отметим, в документе говорится, что письмо направлено “в связи с запросом Минздрава России”.

В медицинских группах WhatsApp в Магадане идет живейшее обсуждение этой идеи. Местные врачи недоумевают, как будет выстроена система “вахтового метода”. Неясно, будут ли людям, которые приедут на “вахту”, оплачивать отпуск, непонятно, где они будут жить. Ведь многим медучерждениям давно не выделяют никакого жилья для приезжих специалистов.

“За зарплату меньше 200 тысяч сюда вряд ли кто-то поедет, – рассказала один из работников больницы города, – снять квартиру – 25 тысяч рублей. Плюс компенсируем оплату дороги. И получается, что такой специалист будет обходиться нам в 300 тысяч рублей в месяц.

Плюс, если сюда поедут хирурги и анестезиологи, то они должны будут здесь оформить допуск к наркосодержащим препаратам. А он делается не менее месяца. Но даже если эту проблему решат на законодательном уровне, то как быть с “вхождением в коллектив”. Как понять, какого качества специалист приедет?”.

Между тем, кадровый голод в медицинской сфере на Колыме ощущается очень сильно. Многих специалистов нет, а профессионалы высокого уровня покидают область.

Как сообщалось ранее, в Кемеровской области врачам дефицитных специальностей планируют выплатить по одному миллиону рублей из средств регионального бюджета.